Антония Байетт - Детская книга
— Не очень хорошие способности к языкам? Но вы серьезная девушка, не Hausfrau. Интересная дочь. Каковы же ваши способности, ваши устремления, ваши надежды, мисс Дороти?
— Я хочу стать врачом. Учиться очень тяжело. Я бы хотела стать хирургом.
— Покажите мне руки.
Он отложил безвольно обмякшую марионетку — казалось, его собственным рукам не по себе, когда они ничем не заняты. Дороти придвинулась поближе к нему, и он взял обе ее руки в свои. Обе пары кистей были тонкими, жилистыми, сильными. Похожими.
— Сильные руки, — сказал Ансельм. — Способные руки, деликатные руки.
Он сухо, тихо кашлянул.
— Я тронут.
Дороти покраснела, потом побелела. На глаза навернулись слезы, но она удержала их.
— Юные дамы, вы устали, — сказал Ансельм Штерн. — Совершено большое усилие, пережито большое потрясение. Мы пойдем и выпьем кофе или шоколаду, и съедим по пирожному, и поговорим спокойно на отвлеченные темы, о жизни, об искусстве, и начнем знакомиться поближе. Да?
Вечером Дороти сказала Гризельде:
— Его имя ему очень подходит.
— Штерн?
— Да. Он строгий.[69] Серьезный и строгий.
Гризельда хихикнула.
— Штерн по-немецки не значит «строгий».
— Что?
— «Штерн» по-немецки «звезда».
— О, — сказала Дороти, мысленно пересматривая сложившийся образ. — Звезда.
31
Все, что произошло до сих пор, было вызвано сначала оплошностью Хамфри, а потом — волей Дороти. К удивлению и отчасти облегчению Дороти, Ансельм Штерн взял происходящее под свой контроль и повел, едва ли не режиссируя, словно постановку пьесы. Он устраивал различные встречи в разных местах. Он водил новообретенную дочь на прогулки в Englische Garten,[70] а Гризельда шла за ними как тень, в нескольких шагах позади. На Штерне был развевающийся широкий плащ и широкополая шляпа.
Карманы его, как выяснилось, были набиты марионетками на веревочках и крестовинах. Задумчивая девочка, человек-волк в меховой шубе, с оскаленными зубами, странный лунный телец, светящийся зеленым, с огромными глазами. Штерн доставал их, и они шествовали рядом с ним. Прохожие приветственно махали ему. Ансельм сказал Дороти:
— Я отчасти верю, что у них есть души — может быть, временные или некие промежуточные.
Он вопросительно взглянул на Гризельду.
— Du kannst übersetzen?[71] Я полагаю, что мы все — осколки одной огромной души, что земля — единое живое существо и что глина, дерево, кетгут, из которых состоят эти куклы, — также форма жизни, как и движение, которым я с ними делюсь.
Дороти порозовела и серьезно кивнула. На ней была хорошенькая соломенная шляпка с темно-синей лентой.
— Ты меня стесняешься, — заметил он.
— Нет.
— Да. Я так и знал. Но я всегда гуляю тут с этими созданиями — существами — и хочу, чтобы моя дочь знала меня настоящего.
Фигурки затанцевали на дорожке, остановились и взглянули на Дороти.
— Возьми одну, — сказал Ансельм Штерн. — Подвигай ею.
Дороти отступила. Гризельда протянула руку и получила лунного тельца-уродца. Тогда Дороти взяла человека-волка. Куклы безвольно повисли. Гризельда подергала за нити, приноровилась, и ее телец пустился в пьяный пляс. Ансельм Штерн накрыл своей рукой руку Дороти.
— Не бойся. Пусть он сам идет.
Нити оказались живыми. Пугающе живыми. Однажды с Томом у ручья Дороти попробовала искать воду ореховым прутом и страшно испугалась, когда неживое дерево дернулось у нее в руках и потянуло вниз. Дороти тогда уронила прутик и наотрез отказалась продолжать. Сейчас нити тянули точно так же. Дороти прислушалась к ним кончиками пальцев, и человек-волк зашагал, а потом поклонился. Поднял лапу. Откинул голову назад, чтобы расхохотаться или завыть. Пальцы покалывало.
— Ты тогда сказала, что хочешь знать, кто я. Я — человек, который делает танцующих кукол.
Гризельда сражалась со своими нитями и не перевела, но Дороти поняла и так.
— Понятно, — сказала она, остановила человека-волка и вернула его хозяину.
Гризельда подумала, что прежнюю решительную, рациональную Дороти обеспокоили бы, и может быть, даже отпугнули бы все эти странности и формальности. За прогулкой в саду последовала экскурсия по бесконечному пространству за сценой, знакомство с висящим там семейством, описание характера каждой отдельной головы, подробное исследование коробок, в которых куклы лежали в пристойной позе, валетом — все, кроме Смерти, которая покоилась в отдельном гробу, пока Штерн не пробудил ее. Он заставил ее отвесить Дороти поясной поклон, протянуть ей руки, сложить их на груди и улечься обратно в гроб. Штерн говорил с перерывами, и Гризельде не всегда удавалось переводить его слова. Куклы жили более чистой, сосредоточенной жизнью, чем люди, наделенные страстями. Гризельда, всегда более склонная к фантазиям, теперь обнаружила в себе скептицизм. Дороти же слушала, уносясь на волнах мечты.
Однако их встречи не сводились к обсуждению серьезной метафизики марионеток. Они ходили в «Кафе Фелисите» на кофе с пирожными. Ансельм с дочерью, облокотившись на стол и глядя друг другу в глаза, вели долгие допросы.
— Какой ваш любимый цвет, фрейлейн Дороти?
— Зеленый. А ваш?
— Зеленый, естественно. А ваш любимый запах?
— Пекущегося хлеба. А ваш?
— О, запах пекущегося хлеба, лучше ничего и быть не может.
Он дарил ей разные мелочи. Фигурки, вырезанные им самим. Сову. Грецкий орех. Ежика. Над ежиком Дороти нахмурилась. Она вспомнила свою собственную сказку, написанную Олив, про Пегги и миссис Хиггель, женщину-оборотня. По совершенно сверхъестественному совпадению в тот же день Дороти получила из дому толстый конверт с очередной серией сказки — попыткой загладить вину, мирным приношением сказочницы из «Жабьей просеки». Олив не знала, что именно знает Дороти, и боялась того, что дочь может выяснить. И ничего лучшего не придумала, как послать ей кусок сказки. Дороти не собиралась ее читать. Но прочитала. У миссис Хиггель украли ежиную шкурку-плащ, а с ним и волшебство. Шкурка лежала сложенная в потайном ящике, но миссис Хиггель пришла домой и увидела, что окно распахнуто, а колючий плащик исчез. И все ее слуги и домочадцы — мышиный народец, лягушачий народец, лисята — тоже потеряли способность превращаться, потому что исчезла колючая оболочка. Кто же виноват? На этом сказка прерывалась. Сопроводительное письмо Олив звучало несколько жалобно.
Девочка моя, я не знаю, интересна ли тебе еще эта сказка, — может быть, ты уже взрослая дама и оставила младенческое, — но я много думаю о тебе, а так как мое ремесло — писать сказки, я написала кусочек той сказки, которую до сих пор мысленно называю твоей. Ты не пишешь, как ты там живешь. Мы все по тебе ужасно скучаем. Твоему здравомыслию, пониманию, деловитости нет равных. Мы все без тебя стали какие-то унылые и запущенные. А Том ночует в лесу и возвращается ужасно грязный. Пожалуйста, доченька, пиши. Можешь не читать мою глупую сказку, если не хочешь.
Твоя растерянная и любящая мать.Теперь Дороти нужно было кое-что сказать Ансельму, не прибегая к помощи Гризельды. Дороти набиралась немецких слов из повседневного обихода, но говорила еще недостаточно хорошо, чтобы объяснить Штерну, кто такая миссис Хиггель, или расспросить его о своей матери. В редкие минуты одиночества — вот как сейчас, сидя над листками из английской школьной тетрадки со сказкой об английских зверьках, которые были еще и людьми, — Дороти чувствовала, что Штерн околдовал ее. Она была счастлива только рядом с ним или на пути к нему — но при этом все время боялась, боялась ловушки или чего-то невидимого.
Они сидели у него в мастерской. Она протянула ему пачку листов, полученных от Олив. И монотонно сказала по-немецки:
— Ein Brief von meiner Mutter. Ein Märchen. Ich habe meiner Mutter nichts von Ihnen — von Dir — gesagt.
Он посмотрел на нее долгим, серьезным взглядом и взял бумаги. Дороти была в состоянии, через которое проходят все люди в начале влюбленности — когда хочется сказать любимому или любимой — своему второму «я» — абсолютно все, выложить все, еще не зная, что может и чего не может понять и принять реальный человек. Гризельда сидела бледная, словно растворяясь в воздухе. Ансельм переворачивал страницы с рисуночками, изображающими ежиков, лягушек и подземные кухни с рядами кастрюлек. Он спросил у Гризельды:
— Что это?
— Скажи ему… Она пишет по сказке для каждого из нас. Это моя. Это причудливая история про волшебных ежиков.
— Я не знаю, как перевести «причудливая». — Гризельда взглянула на Дороти. — Не плачь. Зачем ты это принесла?
— В этой сказке есть немножко и от нее. Я хотела свести все вместе. Не переводи это.
