Антония Байетт - Детская книга
Света в комнате не было, но она освещалась через окно в потолке. Под окном, на чем-то вроде трона, обитого красной кожей, сидел Ансельм Штерн, одетый в черное — бархатный пиджак, узкие брюки. Он шил. Через руку у него была перекинута марионетка, женщина, с юбками, задранными на голову. Штерн шил где-то между талией и рогаткой болтающихся тряпичных ног, которые кончались остроконечными фарфоровыми ступнями. Казалось, так могла бы шить марионетка — он вдевал иголку и вытягивал ее с исключительным изяществом и точностью. Он сказал, не поднимая головы:
— Wer sind Sie? Warum sind Sie hier? Das Kammer ist geschlossen.[65]
— Нам… мне… нужно с вами поговорить, — ответила Дороти. — Это важно.
Гризельда перевела на немецкий. Девочки стояли перед его креслом, как две школьницы перед учителем. На Гризельде было зеленовато-голубое платье, светившееся в темноте, на Дороти — суровое темно-зеленое. Она цеплялась за свою сумочку. Ансельм Штерн что-то коротко сказал.
— Он говорит, если это важно, то скажи ему, что это.
— Мой отец сказал мне… — произнесла Дороти и в смятении замолчала. — То есть мне сказали, что… что человек, которого я считала своим отцом, на самом деле не мой отец. Он сказал, что мой отец — вы.
Гризельда перевела. Рука с иглой замерла, потом вновь вонзила иглу в ткань.
— И вот я пришла с вами повидаться, — закончила Дороти со спокойствием полнейшего отчаяния.
Она сама не знала, чего ждала от этого отца после такого заявления. Он не сразу поднял голову, а сначала сжал губы и сделал еще один стежок. Потом осторожно отложил куклу, встал и взглянул прямо в лицо Дороти. Взгляд был пытливый — не дружелюбный и не враждебный, но ищущий.
— Кто вы такая? — спросил он.
— Меня зовут Дороти. Моя мать — Олив Уэллвуд. Мой… ее муж — Хамфри. Он, кажется, уверен в том, что сказал.
— А сколько вам лет?
— Семнадцать. Почти восемнадцать.
— И зачем же вы сюда явились? Чего вы хотите?
Ей стало трудно дышать.
— Я хочу знать, кто я.
Дороти казалось безумной нелепицей то, что весь этот разговор пропускается через намеренно монотонный, безмятежный голос Гризельды.
— Вы ждете, что я вам это скажу? — спросил Ансельм Штерн.
— Я подумала, что если узнаю, кто вы, то буду лучше знать, кто я, — решительно сказала Дороти.
— В самом деле, — отозвался Ансельм Штерн. Узкий рот криво улыбнулся. — Я думаю, фрейлейн Дороти, на вашем месте я сделал бы то же самое, а это, vielleicht,[66] кое-что говорит нам о том, кто мы такие.
Он замолчал, о чем-то думая. Потом спросил:
— Когда вы родились?
— Двадцать третьего ноября тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года.
Он сосчитал месяцы точными движениями пальцев. Улыбнулся. И спросил:
— Что думает ваша мать о вашем приезде сюда?
Дороти обратила взор на Гризельду, взывая о помощи. Гризельда ничего не сказала. Дороти заговорила — быстро, нормальным голосом, а не прежним неестественно официальным.
— Она не знает точно. То есть мы это не обсуждали открыто. Но я думаю, что мой отец… то есть… он… сказал ей, что проговорился мне, потому что она, кажется… рассердилась… на меня или на него… она не помешала мне поехать сюда, но мы не обсуждали, зачем я еду… она как бы молча поняла и согласилась. Я думаю, она не хотела, чтобы я знала. Наверное, она не знала, что мне сказать.
Дороти помолчала.
— Для меня это было большое потрясение. И для нее — тяжело.
Она выслушала тихую немецкую речь Гризельды, которая повторяла ритм ее английской речи, отставая на полфразы.
— Так, — сказал Ансельм Штерн. — Ich verstehe.
— Я понимаю, — перевела Гризельда.
— Вы необычайно решительная и откровенная молодая женщина, — сказали два голоса: немецкий — как бы с улыбкой оценивающий ее, английский — нерешительный.
— Я люблю понимать вещи. Мне нравится знать, — сказала Дороти.
— Я вижу. А вы не думали, что это… это открытие будет означать для меня? У меня жена и двое детей. Что, думали вы, я сделаю после того, как вы мне откроетесь?
— Я не знала, что вы сделаете. Это ваш выбор. Вы можете сказать мне, чтобы я ушла. Но я думаю, вы мне верите.
— Действительно, верю. Вы родились через девять месяцев после Фашинга. В Мюнхене множество «фашингских кукушат».
— «Фашингских кукушат»?
Гризельда и Штерн принялись объяснять одновременно.
— Фашинг — это карнавал. Когда все позволено, — ответил Ансельм Штерн.
— Фашинг — это праздник на масленичной неделе, когда все сходят с ума и танцуют на улице, — сказала Гризельда и принялась переводить слова Ансельма.
Затем Гризельда сказала, уже ничего не переводя:
— Герр Штерн, мы познакомились с вашими сыновьями. В пансионе Зюскинд, мы там живем. Они вчера привели нас на спектакль. Но мы им ничего не сказали и не остались, чтобы познакомиться с вами — потому что Дороти должна была сказать вам все это.
— Переведи, пожалуйста, — попросила Дороти, чувствуя себя лишней.
Штерн спросил Гризельду:
— А вы-то кто?
— Я Гризельда Уэллвуд, кузина Дороти. То есть как раз не кузина… Но мы всегда были ближе, чем сестры. Моя мать — урожденная Катарина Вильдфогель. Может быть, вы помните — вы показывали нам спектакль в «Жабьей просеке» и были так добры, что объяснили мне сюжет «Золушки».
— Я помню. Вы стали гораздо лучше говорить по-немецки.
Он помолчал. Взял марионетку, которую шил, встряхнул ее, оправил юбки и заглянул ей в нарисованные глаза. Пригладил шелковистые волосы, очень похожие на настоящие человеческие. Уложил их в прическу нужной формы.
— Я всегда хотел дочь. Мои сыновья — хорошие сыновья, но я всегда хотел дочь. Что теперь делать?
— Я не хочу ставить вас в неловкое положение… осложнять вашу жизнь.
— Мы в Мюнхене, это Wahnmoching, родина доктрины свободной любви. Она велит нам радоваться кукушатам, как золотым яйцам. В этом городе можно открыто сказать на площади то, что вы мне сейчас сказали здесь, в уединении — и никто не будет думать о вас плохо, то есть никто, чье мнение сколько-нибудь важно; конечно, жирные бюргеры и завсегдатаи пивных — они лишь matter,[67] несущественные, их мысли тяжелее воздуха. Но вы, может быть, не захотите ничего говорить, это ваше решение. Может быть, вы стыдитесь, хотя стыдиться вам нечего, а может быть, растеряны, и у вас есть на это право. Может быть, вы захотите сохранить этот секрет и поделиться им лишь с теми, кто его уже знает: герром Хамфри, вашей матерью и мудрой фрейлейн Гризельдой, которую мы оба должны поблагодарить, я считаю, не только за то, что она протянула между нами мостик языка, но и за привносимую ею атмосферу спокойствия, философского отношения. Я могу познакомить вас со своей женой…
Гризельда покраснела и умолкла, но Дороти продолжала пробиваться к ясности:
— Что подумала бы… подумает… ваша жена?
— Моя жена — художница. Она лепит из глины и высекает из камня, и преподает в Damen-Akademie.[68] Ее зовут Ангела, и она — ангел. Она любит быть в авангарде современной мысли. Согласно ее убеждениям, семья должна приветствовать новонайденного ребенка. На деле — я не знаю. Сколько вы пробудете в Мюнхене? Ибо если вы еще не скоро уезжаете, мы можем заняться этим… неспешно, ступая деликатно, осмотрительно…
Гризельде стало труднее переводить, потому что Ансельм, очень тщательно выбиравший слова, заговорил на странноватом поэтическом языке, который узнали бы его друзья.
— Мы приехали на два или три месяца. Мы учимся. Я пытаюсь учить немецкий. Мне нужно сдать экзамены в университет. У меня не очень хорошие способности к языкам. Но я постараюсь.
— Не очень хорошие способности к языкам? Но вы серьезная девушка, не Hausfrau. Интересная дочь. Каковы же ваши способности, ваши устремления, ваши надежды, мисс Дороти?
— Я хочу стать врачом. Учиться очень тяжело. Я бы хотела стать хирургом.
— Покажите мне руки.
Он отложил безвольно обмякшую марионетку — казалось, его собственным рукам не по себе, когда они ничем не заняты. Дороти придвинулась поближе к нему, и он взял обе ее руки в свои. Обе пары кистей были тонкими, жилистыми, сильными. Похожими.
— Сильные руки, — сказал Ансельм. — Способные руки, деликатные руки.
Он сухо, тихо кашлянул.
— Я тронут.
Дороти покраснела, потом побелела. На глаза навернулись слезы, но она удержала их.
— Юные дамы, вы устали, — сказал Ансельм Штерн. — Совершено большое усилие, пережито большое потрясение. Мы пойдем и выпьем кофе или шоколаду, и съедим по пирожному, и поговорим спокойно на отвлеченные темы, о жизни, об искусстве, и начнем знакомиться поближе. Да?
Вечером Дороти сказала Гризельде:
