Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам
РЕВОЛЮЦИЯ НАЧИНАЕТСЯ
1
Таким франтом Максим Родионович Колиберда не выглядел, должно быть с самого дня свадьбы — двадцать два года тому назад. Сапоги он обул «со скрипом», «дорогие как память»: они были презентованы ему как «бенефиция» за отличное исполнение роли злодея Фомы в спектакле «Ой не ходи, Грицю», в пользу печерской «Рабочей просвиты» под названием «Родной курень». И сорочку надел ту caмyю, в которой переиграл сотню ролей в любительском кружке, с черно–красной вышитой манишкой во всю грудь, и воротничок повязал не ленточкой, а красным шнурочком с бомбошками на концах. Пиджак напялил тоже праздничный, альпаговый — он блестел по всем швам, не столь от старательной утюжки два раза в год, на рождество да на пасху, как от долгого лежания на дне сундука, с пасхи и до рождества. Штаны натянул будничные, так как других не имел. Бороду Максим выбрил до синевы, а усы подстриг, аккуратно пустив кончики к низу.
Старая Марфа даже руками всплеснула, когда, выйдя из кухни, увидела Максима, начищавшего сапоги до ослепительного блеска. Двадцать два года тому назад Максим среди печерских женихов и правда слыл первым щеголем.
На Марфу хлынули дорогие воспоминания о временах, когда и ее стан был тонок, словно гибкая лозина, и нынешняя дебелая Марфа даже руки уже сложила на могучей груди, чтоб всхлипнуть достойно и прочувствованно. Но тут же спохватилась:
— Тьфу! Рехнулся, прости господи! Таким фертиком, да на эти съезды!
Однако подошла к комоду и достала Максиму глаженый платочек: съезды — ну их ко всем, но не сморкаться же в угол, когда человек при сапогах со скрипом и с бомбошками под воротничком!
— Смотри мне, непутевый! Не встревай в политику!.. Она двинулась на него — уж не намереваясь ли напутствовать тумаком? — но Максим бросил щетку и очутился за порогом.
А за порогом и поджидала его беда.
Старый побратим, кум и сват Иван Антонович Брыль, стоял у самых дверей — мрачный и грозный: широко расставив ноги, он скрестил руки на груди, подбородок, заросший седой щетиной, упер в кадык, голову наклонил и смотрел зверем из–под клочкастых бровей. Во взгляде были презрение и насмешка.
— Tаки идешь?
Максим шмыгнул мимо, поскорее к калитке, и, только выйдя, ответил на вопрос свата дерзко и занозисто:
— Таки иду!
Но за калиткой он налетел сразу на двоих — там стояли Данила с Харитоном. Максим Родионович обошел их стороной.
— Таки пойдете, дядька Максим? — крикнул Харитон непочтительно, словно затевал ссору.
— Неужто–таки пойдете… Максим Родионович? — спросил и Данила, запнувшись перед обращением, так как уже привык называть старого тестя «тато», как и родного отца.
Максим не стал отвечать молокососам на их нахальную речь, однако тут же, на углу, стояли кучкой арсенальцы со всей Рыбальской, пронизывая его неодобрительными взглядами.
— Идете, значит, товарищ Колиберда? — спросил язвительно Адам Двораковский, обитатель соседнего домика по правую руку.
— Решили, выходит, к добродиям? — ехидно добавил Евстигней Шило, сосед по левую руку.
— А, резало–пороло! — закричал Гнат Малошийченко, живший через улицу напротив Брылей и Колибердов, — Выходит, за неньку Украину собрались кричать, пан добродий?
Все они обращались к Максиму на «вы», это был дурной признак, потому что знались они сызмала, чуть не полста лет.
Максим сошел с тротуара и обминул соседей, пройдя по мостовой. В своем решении он был непоколебим, но остерегался эксцессов.
Вдогонку ему долетело:
— Ой и дурень же ты стал, Максим, на старости лет!..
А у калитки гремел взбеленившийся Иван Брыль:
— Гляди же, хоть и не возвращайся: забуду, что кум и сват! Нарядился в жупан, так и думает, что пан!.. Субчик …
Максим наддал ходу — слушать это было обидно.
А старый Иван грохотал:
— За все, что Королевичу и моему Демьяну в тюрягу носил, собственными деньгами верну! Недостоин ты, сукин сын, страдальцам руку помощи подавать!..
Солдат Федор Королевич, тяжело раненный во время наступления в Галиции, лежал с простреленными ногами не в госпитале, а в военной тюрьме, Косом капонире, заключенный за измену родине, и ждал смертной казни по военно–полевому суду вместе с семьюдесятью семью гвардейцами–комитетчиками. Брыль и Колиберда ухитрялись два раза в неделю носить ему передачу: один раз — газеты, другой раз — сороковку самогонки, взятую в долг у пани Капитолины.
Максим еще пуще припустил к Собачьей тропе: он решил не отзываться — все равно ни черта они в политике не понимают!
Но сзади него кто–то затопотал по дороге. Максим даже съежился: а ну как даст кто–нибудь по затылку! Однако «кто–то» повис у него на руке и оказался Тосей.
— Тато, — всхлипывала она, — татонько, не ходите!.. Максим выдернул руку и пошел еще быстрее.
— Мала еще отцом командовать! Иди!
Но Тося бежала и бежала; иногда останавливалась на миг, трогала живот: не повредит ли «ему» такая беготня? И бежала опять, стараясь заскочить вперед:
— Как же это вы, тато? Отдельно от своих, татонько?
Максиму удалось все–таки вырваться, и, только выйдя на Собачью тропу, он утер пот со лба, обмахнул платочком уже запылившиеся сапоги, одернул пиджак и пошел, умерив шаг: не к лицу было ему бежать, как мальчишке, — что ни говорите, а делегат!..
А с горы еще доносился голос старого Брыля:
— А я еще ему Карла Маркса читал!.. Предатель международной солидарности пролетариата!.. Пижон!
2
Максим Колиберда действительно был делегат и шел, как делегату и надлежит, на съезд.
Центральная рада созывала через украинскую фракцию Киевского совета рабочих делегатов на Всеукраинский рабочий съезд. Созывался съезд в спешном порядке, но с тщательной предварительной подготовкой: делегаты избирались от местных Советов, от профсоюзных организаций железнодорожников и рабочих сахарной промышленности. В «Арсенал» тоже явился лидер украинских социал–демократов добродий Порш, собрал членов «Родного куреня», и они избрали своим делегатом старейшего печерского просвитянина Максима Родионовича Колиберду.
Максим Родионович возгордился и проникся сознанием своей высокой миссии. Во–первых, он и в самом деле был старейший член «Пpocвиты», или, как он теперь выражался, «старейший деятель украинского национального движения среди наших на Печерске». Во–вторых, быть избранным куда бы то ни было Максим удостоился впервые в жизни.
Свату Ивану свое решение принять на себя высокую миссию Максим объяснил так: раз люди просят и выказывают тебе доверие, как же повернется язык сказать — нет? Да и, по правде говоря, хватит сидеть за печкой, надо брать жизнь своею собственной рукой — так и в «Интернационале» поется, а это же гимн единой социал–демократии! Тем паче, что и против меньшевиков и против большевиков у Максима были возражения, как, впрочем, и у его побратима Ивана. Против меньшевиков он был потому, что они поддерживали войну и не соглашались на восемь часов рабочего дня и на рабочий контроль на предприятиях, да и с землей для крестьянского класса волынку тянули. А против большевиков Максим был потому, что хотя и выставляют они по всем пунктам программу супротив меньшевиков, однако имеют перед народом грех на совести: ведь своими же ушами, сват Иван, мы с тобой слышали, как сам Пятаков на митинге всех украинцев буржуями облаял и возражал против автономии Украины…
При этом воспоминании Максим распалялся.
— Разве я не правду говорю? — наступал он на побратима и свата. — Ты мне, Иван, положа руку на сердце скажи! Триста лет нас, украинцев, цари угнетали, сатрапы из нашего народа жилы тянули, слова на родном языке не дозволяли сказать, так и теперь опять то же! Снова мы — не народ? Надо нам именно за украинскую социал–демократию держаться, потому — раз! — что она украинская, a — два! — что не делится она на большевиков да меньшевиков, не раскалывает пролетарского единства: социал–демократия, и все!
Но Иван перехватывал слово и сам начинал наступать. Потому что не признавал он и отдельную украинскую социал–демократию тоже. Он кричал, что и украинских социал–демократов надо гнать к чертовой матери, ежели они еще какая–то там третья социал–демократия и, значат, еще больше раскалывают международную солидарность трудящихся!
Так пререкались друзья и так ни один другого не переубедил: Максим дал согласие пойти на рабочий съезд, а Иван разъярился и объявил его предателем пролетарского дела.
И Максим шел теперь, преисполненный гордости, что достиг таких гражданских высот, но в то же время горько сокрушаясь: потеря первейшего друга была для него, пожалуй, самой тяжелой потерей в жизни. Да еще и соседи его осудили, подняли на смех.
Шел Максим по улицам города величаво, щеголяя праздничным костюмом, обмахиваясь чистеньким глаженым платочком, но в груди у него щемило, в сердце шевелились угрызения и печаль; паршиво было у Максима на душе!
