Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам
— Данные переписи населении Украины, пан секретарь.
— Не понимаю. К чему они?
— Вот к чему. На Звенигородщине — триста тысяч населения, а в рядах звенигородского «вольного казачества» — свыше десяти тысяч. Это — три процента. Во всей Украине населения тридцать миллионов. Значит, три процента это и будет миллион.
— Но почему вы считаете, что в наше «вольное казачество» пойдет весь этот миллион?
Тютюнник спокойно встретил раздраженный взгляд Петлюры.
— Вы, пан Петлюра, социал–демократ — так что, хотя бы в общих чертах, должны быть знакомы с учением Карла Маркса. Наш миллион гарантирован нам социальными предпосылками.
Петлюра оторопел:
— То есть? Какие предпосылки?
— Загляните еще раз в статистку, добродий социал–демократ, — терпеливо, но настойчиво продолжал Тютюнник. — Статистика — основа социальных наук. Что вы видите там, в статистике?
— Что же мы там видим? — совсем сбитый с толку, переспросил Петлюра.
— А видим мы там вот что. Шестьдесят процентов украинского крестьянства, которое сегодня составляет основу нации, это батраки и безземельные. Двадцать семь процентов — хлеборобы среднего имущественного положения, сами обрабатывающие свою землю. А тринадцать процентов — богачи, пользующиеся наемной силой и имеющие до сорока десятин земли.
— Ну?
— Вот дам и «ну», господин социал–демократ! Восемнадцать миллионов бедняков владеют лишь пятнадцатью процентами пахотной земли на Украине. А у сельского кулака пятьдесят один процент! — Тютюнник пронизал Петлюру острим лезвием стального взгляда. — Вам должно быть известно, что даже в промышленных концернах пятьдесят один процент акций гарантирует управление концерном. А для украинского крестьянства его земля и есть его акции!
— Вы хотите сказать…
— Да, я говорю: кто сидит на земле, тот и есть соль земли! Помещика ненавидит все крестьянство — и батрак, и бедняк, и богатый: бедняк мечтает о полоске собственной земельки, зажиточный жаждет стать богатым, а богатей сам бы желал выйти в крупные землевладельцы! Крестьянская революция — то есть землю в собственность крестьянству всех имущественных слоев, подушно и по производственным возможностям, — вот наш политический девиз. С ним и можно прийти к государственной власти на Украине! За этим лозунгом пойдет вся крестьянская стихия, девяносто процентов нации! Десять процентов, допустим, не в счет — пролетарии и буржуазия: чтоб прибрать их к рукам, у нас будет «вольное казачество»!..
Петлюра молчал ошеломленный.
Первый государственный день был, что ни говорите, знаменателен. Знаменательны были и первые посетители первого государственного деятеля. Они не знали друг друга, эти два прозелита, — эмиссар униатского архипастыря и посланец православных звенигородских кулаков, — но разве эти двое не предложили сейчас целую программу государственного строительства?
И разве не для него — Симона Петлюры — открывалась сейчас вакансия вождя на самёхонькой верхушке возрождаемой национальной государственности?
— Я пришел к вам, пан секретарь, — услышал Петлюра стальной голос Тютюнника, — чтоб предложить немедля распространить движение «вольного казачества» на всю Украину. Зажиточные идут в «вольные казаки» охочекомонно, то есть экипируются за свой счет: конь, одежда, сбруя, оружие. Это и будет наша гайдамацкая гвардия. Ну, а о тех, кто победнее, позаботитесь вы. Вольные казаки отдадут вам свою готовность сложить головы за землю и самостийность, а вы дадите им штаны, сапоги, шапку со шлыком, а также винтовку и пулемет с патронами.
Тютюнник замолк. Молчал и Петлюра. И Тютюнник терпеливо ждал. Он понимал, что в любом предложении — даже самом гениальном и самом простом — надо хорошенько взвесить все «за» и «против». Тютюнник отвернулся, чтоб не мешать Симону Петлюре мыслить. Тютюнник смотрел в окно. За окном снова лил дождь, казаки его гайдамацкой свиты мокли под каштанами, но это было пустое: впереди их ожидали ратные подвиги и походы, пускай привыкают, пускай закаляются понемножку.
А Петлюра погрузился в размышления и… воспоминания. Перед его умственным взором, неизвестно почему, проплывали трогательные картины детства.
Вот он, сын горемычного кобыштанского пономаря Василя, и одной рубашонке и без штанов ползает меж двух тощих подсвинков и орет: «Каши хочу!..» А рядом, через тын, на подворье Петлюры Илька, двадцать овец в кошаре, кабаны в хлеву, десять хвостов в коровнике, восемь коней в конюшне… Мать сует Семке и рот ломтик сухого черного хлеба, а за тыном его ровесникам — сыновьям Петлюры Илька — достаются пироги с маком да пампушки с медом…
Стать таким, как Петлюра Илько, с его свиньями, коровами и лошадьми, с пирогами и пампушками, было сызмала Симоновой мечтой.
Разве не Петлюру Илька имел в виду Тютюнник, когда говорил только что про соль земли? И разве не с такого подворья и должна начинаться… империя?..
Почему же во главе борьбы не стать именно ему, кобыштанскому голоштаннику Симону Петлюре?
И вдруг Петлюре стало страшно.
Кто это сидит перед ним? Кто пришел с предложением дать ему, Петлюре, в руки силу? Зачем, собственно, этот пришлый человек явился сюда? Не претендует ли сей звенигородский стратег… на власть? Не собирается ли сам стать во главе возрождаемой государственности, как только Петлюра поможет ему осуществить его замысел?
Сомнений не было: перед Петлюрой сидел страшный соперник, и сила, предложенная им, была страшна. Потому что, если Петлюра откажется и не поможет ему организовать эту силу, она все равно поднимется сама, и сметет Петлюру со своего пути, как шра–бра комарика с дуба…
Нет, силу эту нельзя упустить. Ее надо прибрать к рукам, а для соперников — одна дорога: истории она известна…
— Хорошо, — произнес наконец Петлюра… и голос его звучал хрипло от сдерживаемого волнения, — хорошо, пан Тютюнник, я сегодня же доложу Малой раде ваш проект. У меня нет сомнений, что завтра мы с вами начнем организацию «вольного казачества» на всей территории Украины.
Тютюнник сразу встал — так же стремительно, как он делал все. Он кивнул головой и хотел что–то сказать, но не успел. Дверь отворилась, на пороге возникла панна Галчко.
— Пршу прощенья, пан генеральный секретарь!..
— Что еще! — разгневался Петлюра: он вершил государственные дела первый день, но уже научился раздражаться, говоря с подчиненными.
— Освобожденные из тюрьмы преступники забаррикадировались за стенами тюремного двора и чинят вооруженное сопротивление комендантским патрулям. Но анархиста, организатора разгрома тюрьмы, взял в плен барон Нольденко. Анархический лидер говорит, что должен сделать пану генеральному секретарю весьма важнее заявление государственного характера…
— Государственное заявление? — недоуменно переспросил Петлюра. — Какое заявление?
— Не знаю, пан генеральный секретарь. Сотник Нольденко доставил захваченного сюда и ждет в приемной.
Петлюра хотел было крикнуть — гоните его ко всем чертям, но вдруг услышал стальной голос Тютюнника за спиной.
— Пан Симон, — сказал Тютюнник, — погнать его ко всем чертям можно и потом. А заявление интересно выслушать. Если я мешаю, то могу выйти…
— А! — Петлюра махнул рукой. — Что вы, пан Юрко! Приведите сюда анархиста, панна хорунжий!
Тютюнник скромно отошел к окну.
Галчко, боязливо оглядываясь, отступила в строну, и на пороге появился здоровенный детина в вышитой сорочке, в плаще и черном сомбреро, надвинутом на брови. Позади выступал барон Нольде, поигрывая браунингом. Пропустив их в кабинет панна Галчко поспешила исчезнуть и закрыть дверь.
Петлюра смотрел и бледнел.
Этого человека он видел не впервые. Очень короткая первая встреча была, однако, из тех, что запоминаются на всю жизнь. Петлюре даже почудилось, что у него начал болеть затылок: именно с затылка начинались воспоминания о первой встрече — на Борщаговской, перед домиком номер одиннадцать…
Наркис тоже узнал хозяина кабинета. И тоже был безмерно поражен. Никак не подумал бы он тогда, что дает по шее, чтоб не ходил на чужую улицу, будущему генеральному секретарю по военным делам.
Минуту генеральный секретарь и анархист стояли друг против друга. Ни тот, ни другой не знал, как бы получше сделать вид, что он — это не он, что никакого эксцесса между ними вообще никогда не было.
Но первое слово принадлежало все–таки Петлюре, и он заставил себя произнести:
— Т–так… Значит, вы разгромили тюрьму, выпустили уголовных преступников и имеете сделать мне какое–то важное заявление?.. Почему вы разгромили тюрьму?
Наркис тем временем несколько оправился: с ним и не такое в жизни случалось.
— Мать–анархия, — зарокотал он своим бассо–профундо, — не терпит насилия! Разрушать тюрьмы — долг анархиста!
