Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута
— Моего деда, но эта книга в моей семье со времен Кальвина.
Маринус читает титульную страницу.
— Псалтырь? Домбуржец, вы точно двуногий склад чудес! Как же вам удалось протащить на берег эту подборку неравных по качеству переводов с арамейского языка?
— Огава Узаемон в критический момент закрыл на него глаза.
— «Тебе, дарующему спасение царям, — читает Маринус, — и избавляющему Давида, раба Твоего, от лютого меча»[119].
Ветер доносит приказы, которые отдают на «Фебе».
На площади Эдо офицер кричит на солдат: они отвечают ему хором.
В нескольких ярдах за ними развевается и шуршит голландский флаг.
— Эта трехцветная скатерть не умрет, защищая вас, Домбуржец.
«Феб» приближается: стройный, прекрасный, грозный.
— Никто не умирал за флаг: только за то, что этот флаг означает.
— Мне не терпится узнать, за что вы рискуете жизнью. — Маринус убирает руки под его то ли плащ, то ли пальто. — Не потому же, что английский капитан назвал вас «мелким лавочником».
— Как нам всем известно, этот флаг — самый последний голландский флаг на всем свете.
— Как нам всем известно, это так. Но он все равно не умрет за вас.
— Он… — Якоб замечает, что английский капитан следит за ними в подзорную трубу, — уверен, что голландцы — трусы. Начиная с Испании, каждая нация в нашем беспокойном соседстве пыталась покончить с нами. И ни у кого не вышло. Даже само Северное море не смогло выгнать нас из нашего заболоченного угла континента, и знаете — почему?
— Ответ на поверхности, Домбуржец: потому что вам некуда уходить!
— Потому что мы чертовски упрямы, доктор.
— Захотел бы ваш дядя, чтобы вы продемонстрировали голландское мужество, погибнув под грудой черепицы и камнями?
— Мой дядя процитировал бы Лютера: «Друзья показывают нам, что мы можем сделать, враги — что должны», — Якоб отвлекается от сказанного, нацелив трубу на носовую фигуру фрегата, который уже в шестистах ярдах. Тот, кто вырезал фигуру, наделил «Феба» дьявольской решимостью. — Доктор, вы должны уйти немедленно.
— Но подумайте о вашей дэдзимской должности, де Зут! Мы же так докатимся до директора Оувеханда и его помощника Грота. Дайте‑ка мне вашу трубу.
— Грот — наш самый лучший торговец: он продаст даже овечий помет пастухам.
Уильям Питт фыркает, глядя на «Феб» с почти человеческим презрением.
Якоб снимает с себя соломенную накидку Кобаяши и надевает на обезьяну.
— Пожалуйста, доктор, — от дождя деревянный настил уже мокрый, — не удлиняйте список моих провинностей.
Чайки снимаются с конька заколоченной досками Гильдии переводчиков.
— Это обвинение на вас не повесят! Я неуничтожим, как Вечный Жид. Я проснусь завтра — или через несколько месяцев — и начну все сначала. Поглядите‑ка: Даниэль Сниткер на квартердеке. Его выдает обезьянья походка…
Пальцы Якоба касаются свернутого носа: «Неужто это случилось только в прошлом году?»
Рулевой «Феба» выкрикивает приказы. Матросы сворачивают марсели…
…и военный корабль замирает в трехстах ярдах от них.
Страх Якоба — размером с новый внутренний орган, расположенный между сердцем и печенью.
Впередсмотрящие прикладывают ладони рупором ко ртам и кричат исполняющему обязанности директора: «Брысь, голландский мальчишка, брысь — брысь- брысь!» — и показывают средним и указательным пальцами, что должны делать его ноги.
— Почему… — голос Якоба нервный и высокий, — …почему англичане делают так?
— Мне кажется, началось все с лучников в битве при Азенкуре.
Ствол орудия выкатывается из самого дальнего порта затем еще один, наконец — все двенадцать.
Чибисы низко летят над сероватой водой, с кончиков крыльев капает морская вода.
— Они сейчас выстрелят. — Голос Якоба прямо‑таки чужой. — Маринус! Уходите!
— Если на то пошло, Пиет Баерт рассказал мне, что однажды зимой — недалеко от Палермо, если не ошибаюсь, — Грот на самом деле продал овечий помет пастухам.
Якоб видит, как английский капитан открывает рот и орет…
— Огонь! — Якоб закрывает глаза, кладет руку на Псалтырь.
Дождь очищает их каждую секунду, пока не гремят выстрелы.
Громовое стаккато оглушает Якоба. Небо качается из стороны в сторону. Одно орудие чуть отстает от других. Он не помнит, как бросился на пол смотровой площадки, но находит себя там. Проверяет руки — ноги. Все на месте. Костяшки пальцев поцарапаны, необъяснимым образом болит левое яичко, но в остальном он цел и невредим.
Все собаки лают, все вороны каркают.
Маринус облокачивается на поручень.
— Складу номер шесть потребуется ремонт, большая дыра в Морской стене за Гильдией, полицейскому Косуги, возможно… — с аллеи Морской стены доносится громкий треск, что‑то рушится, — нет, уж точно придется провести ночь в другом месте, и я от страха брызнул мочой на бедро. Наш победоносный флаг, как вы видите, не пострадал. Половина ядер перелетела через нас… — доктор смотрит на берег, — … и они вызвали там разрушения. Quid non mortalia pectora cogis, Auri sacra fames[120].
Пороховое облако, окутавшее фрегат, разносится бризом.
Якоб встает и пытается успокоить дыхание.
— Где Уильям Питт?
— Удрал. Один японский макак умнее двух людей разумных.
— Я не знал, что вы — ветеран боев, доктор.
Маринус шумно выдыхает:
— Стрельба артиллерии в упор привела вас в чувство или мы остаемся?
«Я не могу оставить Дэдзиму, — знает Якоб, — и мне страшно умирать».
— Значит, остаемся, — Маринус щелкает языком. — У нас есть короткая передышка, прежде чем британцы продолжат свое представление.
Колокол храма Рюгадзи возвещает о наступлении часа Лошади, как в любой другой день.
Якоб смотрит на Сухопутные ворота. Несколько стражников неуверенно выходят из них.
Отряд бежит от площади Эдо, по Голландскому мосту.
Он вспоминает, как Орито унесли в паланкине.
Он задается вопросом: как она сейчас выживает, и молча молится за нее.
Футляр из кизилового дерева, оставленный Огавой, спрятан у него под камзолом.
«Если я погибну, пусть его найдут, и пусть свиток прочитает кто‑нибудь из власть имущих…»
Какие‑то китайские торговцы пальцами указывают друг другу на что‑то и машут руками.
Суматоха у орудийных портов «Феба» обещает продолжение.
«Если я не начну говорить, — понимает Якоб, — то тресну, как упавшая на пол тарелка».
— Я знаю, во что вы не верите, доктор: так во что вы верите?
— О — о, в методологию Декарта, в сонаты Доменико Скарлатти, в эффективность коры хининового дерева при малярии… Так мало, на самом деле, того, во что действительно стоит верить или не верить. Лучше просто попытаться сосуществовать, а не искать в других…
Облака разливаются на горных склонах, дождь стекает по шляпе Ари Грота.
— Северная Европа — место холодного света и четких линий… — Якоб знает, что несет околесицу, но не может остановиться, — и таково протестантство. Средиземный мир полон солнечного света и непроницаемых теней. Таков католицизм. А здесь этот… — Якоб обводит рукой побережье, — этот… сверхъестественный… Восток… с его колоколами, драконами, миллионами. И эта теория переселения душ, кармы… чистая ересь у нас дома… обретает э… э… — Голландец чихает.
— Будьте здоровы, — Маринус ополаскивает лицо дождевой водой. — Правдоподобна?
Якоб вновь чихает.
— Я говорю чушь.
— Когда говоришь чушь, сказанное иной раз обретает глубокий смысл.
На склоне теснящихся крыш над одним из домов поднимается дым.
Якоб пытается найти «Дом Глициний», но Нагасаки — это лабиринт.
— Те, кто верят в карму, доктор… они верят, что непреднамеренные грехи возвращаются к человеку, чтобы мучить его, не в следующей жизни, а в этой же, продолжающейся.
— Какое бы вы ни совершили преступление, Домбуржец, — Маринус достает для них по яблоку, — я сомневаюсь, чтобы оно было столь ужасным, что в настоящее время мы получаем за него честно отмеренное и справедливое наказание.
Он кусает яблоко…
На этот раз артиллерийский залп сшибает на пол их обоих.
Якоб лежит, свернувшись клубком, словно мальчик, закутавшийся в одеяло, в комнате, полной привидений.
Куски черепицы сыплются на землю. «Я потерял яблоко», — думает он.
— Клянусь Христом, Магометом и Фу Си[121], — говорит Маринус, — нас едва не убило.
«Я выжил во второй раз, — думает Якоб, — но все плохое приходит трижды».
Голландцы помогают друг другу подняться, словно два инвалида.
Створки Сухопутных ворот как ветром сдуло. Ровные шеренги солдат на площади Эдо уже не такие ровные. Два ядра прошили их строй в разных местах. «Как каменные шарики, — вспоминаются Якобу детские игры, — деревянных солдатиков».
