Владимир Грусланов - По дорогам прошлого
Внезапно тишину мирного дня разорвали орудийные выстрелы. Один, другой, третий… Снаряды взорвались недалеко от братавшихся солдат. Кверху взлетели комья земли, окутанные черным дымом.
Солдат с серьгою в ухе поглядел за линию своих окопов.
— Иш, поганцы! Пугают! Это наши! — крикнул он возмущенно.
Измайлов переглянулся с Масенко:
— Пора, ребята, по домам! Дело сделано! Расходись!
Болгары и русские условились о новой встрече, торопливо простились и отошли к своим окопам.
По дороге к «дому» Масенко процедил сквозь зубы:
— К артиллеристам я сегодня же наведаюсь, поагитирую их. Сами пойдут брататься.
Весть о братании с солдатами неприятеля облетела окопы.
Солдат с серьгою в ухе восторгался:
— Ловкую штуку придумал товарищ из Питера.
Он вспомнил Карпова — путиловского рабочего.
ОБИТАТЕЛИ ДВОРЦА КШЕСИНСКОЙ
Однажды у старого приятеля Ивана Александровича Борисова Измайлов увидел любопытный фотоснимок.
На землю брошена холстина. На ней, на фоне деревянной изгороди и стоящего в глубине скромного, выбеленного известью домишки с открытым настежь окном, расположилась живописная группа из шести молодых солдат.
Внизу снимка тянулась поставленная в кавычки надпись:
«ОБИТАТЕЛИ ДВОРЦА КШЕСИНСКОЙ»
Фотограф выцарапал ее на негативе снимка, да так и отпечатал для характеристики тех, кого он сфотографировал.
«Солдаты — и дворец известнейшей в дореволюционное время петербургской балерины?» — удивился Измайлов.
Он знал, что Владимир Ильич Ленин в апреле тысяча девятьсот семнадцатого года выступал в этом дворце перед партийными работниками Петрограда, а с балкона дворца не раз говорил с питерскими рабочими.
Но при чем тут солдаты-фронтовики и эта надпись?
— Кто это? — спросил Измайлов приятеля.
Тот рассмеялся.
— Сказать тебе, не поверишь.
— Да кто же они, эти «обитатели дворца»?
— Я, своею собственной персоной, и мои друзья-однополчане — радисты штаба сорокового армейского корпуса царской армии, — ответил не без гордости Борисов и пододвинул фотоснимок поближе к Измайлову. — Присмотрись лучше! А я расскажу тебе его историю.
Измайлов с интересом рассматривал на фотокарточке однополчан Борисова довольно редкой в то время специальности — солдат-радистов, а его приятель приступил к рассказу.
— Собрали нас, радистов, со всех концов Российской империи. Жили мы в сороковом радиотелеграфном отделении сорокового армейского корпуса. Жили дружной семьей.
Вот этот, в верхнем углу слева, я сам — коренной петроградец, рядом — латыш из Риги, Александр Калнин. Подле него — киевлянин, Кочергин, высокий, стройный красавец, умница, каких мало. Внизу подо мною — балагур, весельчак, разудалый парень, русак с широкой душою — Василий Попов, из города Верного, теперь Алма-Ата. Чего он забрался на край света, трудно сказать. Беспокойная душа. Все искал нового, а попал к нам, в штаб сорокового корпуса.
Рядом с Василием пристроились два украинца: Иван Гетало и Семен Ищенко. Оба Харьковской губернии, оба не говорили, как мы с тобою, а балакали на украинской мове. Парни, скажу тебе, огневые. Грамотные, дело знали не хуже латыша, а тот считался среди радистов богом.
На карточке они изображены рядом с Поповым, совсем как лучшие дружки, но в жизни цапались с ним частенько. Гетало с Семеном — франтоватые солдаты — держали себя в чистоте и порядке, а Попов был не то чтобы грязнуля или растрепа, но и не на высоте, как говорят. Фуражка сдвинута набок, ремень не затянут, сапоги без лоску. Но радист отличный, особенно на приеме шифровок. С головой парень.
Так, полушутя, полусерьезно, представлял Борисов своих дружков-однополчан.
Где они теперь? Какова их судьба? Живы ли? — он не знал. С той поры прошло почти полвека,
Оказывается, друзья фотографировались в маленьком румынском городке Онештн, в конце апреля тысячи девятьсот семнадцатого года.
Услышав, что фотоснимок сделан в апреле тысяча девятьсот семнадцатого года в прифронтовой полосе, в скором времени после свержения в России царя, Измайлов так и подскочил.
— Не снимок, а событие! — зашумел он. — Живая история1
— Эту историю я и рассказываю тебе, — прервал его Борисов. — Ты только слушай, не перебивай.
* * *Февраль тысяча девятьсот семнадцатого года застал Борисова на далеком участке румынского фронта. Цензура свирепствовала. Письма, газеты не доходили до солдат. Что творилось дома, они не знали.
Штаб корпуса располагался километрах в двадцати от линии фронта. Но и сюда вести из тыла последнее время почти не поступали.
Ежедневно штаб корпуса принимал шифрованные и обычные радиограммы из ставки верховного главнокомандующего из Могилева.
Ежедневно немецкое командование передавало открытые сводки для русских, на русском языке. В них излагались успехи немецкого оружия на Восточном и Западном фронтах и события в далеком тылу, в России. Сведения преподносились в угодном германскому командованию духе.
Ежедневно радисты посылали немцам и австрийцам составленные штабными офицерами русского корпуса такие же хвастливые сводки об успехах союзных: русских, французских и английских войск и о скором крахе австрийской и германской империй.
На языке солдат-радистов это называлось обменом любезностями.
Жизнь на корпусной радиостанции текла размеренно, без особых потрясений. Но однажды ночью в конце февраля немцы сообщили в очередной радиосводке, что в Петрограде беспорядки, рабочие заводов бастуют…
На другой день поздно вечером немцы заговорили снова. Они передали длиннющую сводку о перестрелках на улицах Петрограда, о боях рабочих с полицией и жандармами.
На приеме сидел Ищенко.
— Вот брешут так брешут, тьфу! — не выдержал он, записывая полученные по эфиру знаки: точки и тире, такие же, как и на обычном телеграфе.
Прошел еще день.
У аппарата дежурил Попов. Подошло время принимать радиограмму из ставки верховного. Сколько Василий ни старался, никак не мог уловить позывных Могилева.
Капитан, начальник радиостанции, торопил:
— Принимай живее, корпусной ждет!
Ставка молчала.
Капитан рвал и метал, требовал проверить радиоаппаратуру. Но сколько ни бились радисты, сколько ни волновался заменивший их у аппарата капитан, связь со ставкой верховного не налаживалась.
— Аппарат в полной исправности, готов к приему и передаче! — рапортовал капитан возмущавшемуся полковнику, помощнику начальника штаба корпуса. — У нас все в порядке, Василий Николаич! — сбивался он с официального тона. — Ставка не отвечает…
Ставка молчала. Но не молчало командование германской армии. Оно сообщало последние новости из России: в Петрограде бунт.
А еще через день немцы сообщили: в Петрограде переворот.
Что за переворот, какой переворот — никто ничего не мог понять. Офицеры собрали солдат по взводам и объяснили: враг пытается разложить русских солдат, распускает вздорные, ложные слухи о беспорядках в столице, о забастовках, о каком-то перевороте. Русский солдат стоял за веру, царя и отечество и будет стоять. Не верьте вымыслам врага.
Прием немецких сводок поручили офицерам.
Солдаты замечали какую-то необычную суетливость офицеров, растерянность.
— Что-то знают, черти! — говорил Попов. — Ишь как забегали!
Но все шло по заведенному порядку: солдат собирали на утреннюю и вечернюю молитву. На поверках пели «Боже, царя храни».
В первых числах марта в штаб корпуса привезли на грузовичке двух разведчиков: русского и немецкого. Русский унтер-офицер захватил в плен немецкого унтер-офицера. В штабе дивизии немец дал очень важные сведения, настолько важные, что командир дивизии спешно отправил его в штаб корпуса. И не одного, а вместе с тем, кто приволок его на собственной спине в окопы.
Скоро русский унтер-офицер освободился. Его оставили на сутки при штабе корпуса отдохнуть. Начальник штаба обещал награду — Георгиевский крест.
Вечером, сидя на лавке возле домика радистов, унтер-офицер рассказал солдатам такое, что те обомлели:
— На передовых немцы кричат русским: «Чего сидите в окопах? Вашего царя в Петербурге сняли!»
— Как это сняли? — не понимал Василий Попов.
— Сняли! — кричат. — Кончать войну надо! Пора по домам! Намучились!
— Ты что, очумел? За такие слова знаешь куда загонят? — окрысился фельдфебель, исправный служака из хуторян, с красным, словно помидор, лицом.
— Пошел ты вместе с царем к своей бабушке! — возмутился унтер-офицер и, махнув рукой, отошел от радистов, с которыми калякал об окопных новостях.
— Так! — сдерживая злость, произнес Калнин. — Царя сняли, а мы молимся за его здравие…