Антанас Венуолис - Перепутья
Завершил пир старый кривис. Взяв в руки канклес, он спел песнь о том, как в темную ночь напали враги на высокий замок отважного боярина, изрубили добрых молодцев, опозорили красных девиц и после себя лишь пепел оставили.
Крестоносцам эта песня очень не понравилась; они слушали ее и морщились.
На другой день князь Витаутас со спутниками уже ехал по жемайтийским пущам в другие замки своих бояр. Сопровождали его еще несколько татар, взятые из замка Книстаутаса, только уже не требовался проводник, так как дорога все время шла вдоль Дубисы к Неману.
В ушах рыцаря Греже все время звучали слова песни дочери боярина Книстаутаса и, словно наяву, стояла перед его глазами она сама. Даже ветерок с той стороны радовал его. Ему было так хорошо и весело, в душе он был так счастлив, что чувство это не вмещалось в груди и вырывалось наружу песней, вздохом, любованием природой. Он слушал щебетание лесных птах, окружающее его со всех сторон, слышал журчание проснувшихся весенних ручейков, жужжание пчелок, смотрел на крылатых муравьев, роями покидающих родные муравейники, видел жизнерадостных веселых бояр и кнехтов и думал о том, как прекрасна жизнь и как хорошо жить. Смотрел рыцарь на величественные развесистые дуплистые дубы, на стройные сосны, разлапистые ели, что вплели в ткань голубого неба свои острые верхушки, и все думал; думал о том счастье, о той радости, которая теперь царствует во всей природе и в людских сердцах. Хотя орден и считал Греже своим верным слугой, но это был еще молодой человек, не раскусивший коварства крестоносцев, не познавший темных сторон жизни; он мог искренне радоваться своей любви и прекрасной природе, которая теперь стала для него еще прелестнее.
По узкой тропинке отряд всадников спустился к самой Дубисе. Вода была быстрая, мутная; посередине русла река несла вырванные с корнями вековые деревья, бурлили водовороты, стремительное течение разрушало берега. В этом буйстве весны были радость, счастье и свобода…
Не существовали уже для рыцаря Греже ни коварные жемайтийцы, с которыми надо было уметь обходиться, ни хитрый их квязь Витаутас, не казались ему фальшивыми и братья крестоносцы, — все добрые, приятные, исполненные радости, правды, любви к своему ближнему, — все братья. Если бы теперь выбежал из пущи тур, волк или косуля, или захлопал бы крыльями величественный глухарь, всех пожалел бы рыцарь Греже и никого не проводил бы стрелой. Милыми, голубыми, влюбленными глазами боярышни Книстаутайте смотрели на рыцаря из-под веток фиалки, улыбались ему невинные анютины глазки. Чижики, дрозды, девятиголосые славки — все пели ему о любви, о счастье и о том, что в высоком замке языческого боярина живет боярская дочь, красавица Лайма-Лаймуте, которая любит его, рыцаря Греже. Что она любит его, что скучает по нему и тоскует, об этом с каждой елки и сосенки говорила-чирикала черноголовая монашка-синичка, заливались возле дороги желтые овсянки и с радостным щебетом, предсказывая прекрасное будущее, провожали юношу длиннохвостые трясогузки. И так много было в сердце рыцаря Греже этой любви, этого счастья, что хотелось с кем-нибудь поделиться им, но делиться было не с кем. Ни непобедимые враги, ни невозможные подвиги, ни смерть, ни болезни не существовали для рыцаря Греже на этом свете, а были лишь любовь, счастье и красота…
Пропели третьи петухи,
Заржали кони у реки.
— Вставай, сестрица, вставай, родная,
И братьев проводи… —
казалось, принес ветерок из Ужубаляйского замка слова песни боярской дочери.
Вставай, сестрица, вставай, родная,
И братьев проводи… —
повторил рыцарь Греже и мысленно унесся в оставшийся далеко позади замок боярина Книстаутаса.
Ехал рыцарь Греже, думал-мечтал, а над его головой светило солнце, по голубому небу блуждали небольшие белые тучки. А здесь распрямляли свои переплетенные ветви вековые дубы, разлапистые ели, стройные сосны. Здесь до самого горизонта простирались голубые дали Дубисы, пущи… И повсюду рыцарь видел, чувствовал и слышал любовь, одну лишь любовь и красоту…
Вставай, сестрица, вставай, родная,
И братьев проводи…
XII
Пока Витаутас навещал своих бояр, убеждался в их верности и собственным примером призывал хотя бы теперь не сопротивляться крестоносцам, которые пока что были такие же хозяева в Жемайтии, как и он, — в Мариенбурге орден затеял большие приготовления к новому военному походу на Литву. Из Мариенбурга во все христианские страны и государства Европы были отправлены гонцы и послы ордена, чтобы пригласить отважных государей, князей и рыцарей в Пруссию, в крестовый поход на языческую Литву.
В Пруссии не только в городах, но и в маленьких и больших замках и на пограничных кордонах все готовились к войне. Крестьяне торопились убрать с полей хлеба, братья и кнехты с утра до вечера практиковались, упражнялись в окрестностях замка; из дальних областей Литвы и Жемайтии торопились домой купцы, и повсюду витал жуткий призрак войны. Ежедневно в Мариенбургский замок приходили хорошие и плохие вести, и новые партии лазутчиков пробирались через границы во вражеские земли, чтобы проверить эти слухи. Хотя и говорилось, что поход намечается против языческой Литвы, но ведь Литва-то большая, и никто, кроме самого великого магистра, точно не знал, куда пойдет войско. Приглашая чужеземных государей и рыцарей, крестоносцы всегда звали их на войну с язычниками, хотя воевали они и с христианами поляками, мазурами или белорусами.
Уже который месяц тяжело болел великий магистр ордена Конрад Зольнер фон Раттенштейн, и во всех костелах Мариенбурга и Караляучюса 28 ежедневно служили за него молебен и умоляли деву Марию вернуть ему здоровье. Поэтому сами мариенбуржцы никак не верили, что теперь, когда болен великий магистр, войско ордена может на кого-то пойти войной — на язычников-литовцев, коварных поляков или Мазуров. Все ждали нападения со стороны литовцев.
Немало волновала всех и задержка князя Витаутаса в замках, расположенных вдоль Немана, где он собирал для себя войско. Тем более, что до Мариенбурга дошел слух, будто жемайтийцы провозгласили его своим королем. Но это подозрение быстро развеялось, как только в Пруссию стали приходить жемайтийские бояре со своими вооруженными отрядами и полки Витаутаса.
Еще не вернулись из-за границы посланные туда гонцы и послы, а из всех стран и государств Европы уже начали прибывать в Мариенбург отборные войска, ведомые своими князьями, рыцарями и опытными военачальниками, закаленными в битвах. С собой они везли новейшие пушки, бриколи, тараны для разрушения каменных стен и другие боевое орудия той поры. Каждый такой военный отряд торжественно встречали у ворот замка маршалки ордена, рыцари, воины-монахи и толпы любознательных мещан. Во всех костелах города трезвонили в колокола, а священники пели псалмы и выносили церковные знамена. Военные отряды тоже приходили с благочестивым пением, они хором читали литанию всех святых, молитвы. Запыленные, закованные в доспехи рыцари и воины вместо мечей держали в руках четки и плели из молитв венок деве Марии.
— Bei Gott! О heilige Maria! Смотри, брат, а что это там? — удивился в толпе молодой немчик, братик 29 Оскар Фукс, увидев грохочущий по большаку железный «домик» и показав на него своему другу Гансу Звибаку, недавно вернувшемуся из путешествия с князем Витаутасом в Жемайтию, спросил: — Неужели это жилой дом? Весь из железа! И на железных колесах! И крыша железная!
— Это башни английских рыцарей — schirmen. Такую крышу не пробьешь ни камнем, ни мечом, ни секирой, ни копьем. Она вся из чистой стали, — объяснил ему брат Ганс Звибак и в свою очередь спросил: — А знаешь ли ты, для чего она?
— Не знаю.
— Так вот: прикрываясь такими крышами, рыцари приближаются к стенам замка, а потом уж разрушают их.
— О heilige Maria! — удивлялся Оскар Фукс, со страхом разглядывая диковинную машину.
— А знаешь ли ты, для чего эти башни?
— Какие?
— А вон те, которые восьмерка лошадей везет. Вот, что рядом с этой виселицей. Знаешь?
— Нет.
— Из этих башен камни кидают: поднимают огромнейший валун, раскачивают, а потом выпускают в крепостную стену; от удара даже весь замок содрогается.
— А стену сразу пробивают?
— О нет, не сразу. Иногда целую сотню камней в одно и то же место выпускают, и все равно не пробивают.
— О heilige Maria!
— Если даже в одном месте и пробьют, не беда, литовцы сразу же затыкают его чем-нибудь или замуровывают. А вот когда начинают бить по замку хотя бы из сотни таких машин — это уже зрелище!
