Виктор Карпенко - Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»
У Алёны всякий раз сжималось сердце, когда она слышала протяжные стоны этих измученных, покалеченных людей.
«Не кара мне, а благо Божье за дело это», – подумалось Алёне, и от этой мысли ей стало легче и даже как бы светлее в этом темном сыром подвале.
Последним спускался Мотя.
– Прощай, сестрица. Внакладе мы у тебя и долг свой крепко помним.
– Храни вас Бог, – перекрестила Алёна Матвея. – Поспешайте. Путь не близок, а рассвет уже скоро.
Матвей спрыгнул в темный лаз. Упираясь руками в плиту, он приподнял ее, а Олег, навалившись на нее сбоку, поставил на место.
– Вот и все. Пора и мне домой, – обтирая ладонью мокрое лицо, сказал Олег. – Женка, должно, не спит, тревожится.
Алёна провела стрельца до калитки, а потом осторожно прошла в свою келью и, бросившись на постель, залилась слезами, оплакивая и свое затворничество, и несостоявшуюся любовь, и пережитый страх.
Сквозь рыдания она не слышала, как скрипнула дверь в ее келье и чья-то тень, мелькнув в дверном проеме, растаяла в сереющем полумраке коридора.
Глава 4 Монастырь
1
Город, омытый ливнем, бодро встряхивался ото сна, сияя в лучах восходящего солнца голубыми маковками церквей и зелеными островерхими шапками кровель крепостных башен.
Избы, точно насупленные воробьи, топорщились в разные стороны соломенными крышами. Легкие порывы ветра раздували клубящийся над Тешей густой туман и прибрежные кусты, склоненные над водой ивы проступали сквозь серую пелену его причудливыми очертаниями.
Распахнув окно спальни, мать игуменья сладко потянулась. Утренняя летняя теплынь располагала к лени. Но дел у игуменьи было много, и, быстро одевшись, она кликнула послушницу:
– Эй, девка, умываться.
Девушка лет пятнадцати внесла посудину с водой.
– Матушка, там сестра ключница просится на слово, – не поднимая глаз, тихо сказала она.
– Зови.
В спальню прошмыгнула черная сгорбленная старуха и беззубым ртом прошмякала:
– Хорошо ли спала, радость ты наша? Светел ли сон был?
– С чем пришла, сестра? – умываясь, спросила игуменья.
– Дело у меня неспешное, погожу.
– Говори, говори. У меня зато дел множество.
Монахиня замялась.
– Ты бы отослала девку-то, языкаста больно, а дело у меня токмо для твоих ушей.
– Вот оно что? – удивилась мать Степанида. – Поди, – кивнула она на дверь послушнице. – Ну, сказывай!
Перекрестясь, ключница начала:
– Глаз не сомкнула я ноня. В молитве провела ночь во искупление грехов людских, и, видно, потому Бог меня избрал зреть дело темное, страшное.
Старуха закашлялась и, вытирая уголком платка красные слезящиеся глаза, продолжала:
– Спустилась я во двор, страшно мне, а иду. Глаза мои не такие уж острые, как раньше были, но все же узрела я, как через двор наш монастырский черный демон вел на веревке души грешников, а они, бедные, стонут и тяжело им, цепями скованным. Прошли они через двор и в землю сгинули.
– Свят, свят, – закрестилась игуменья. – Тебе, видно, сестра, сослепу привиделось все.
– Поначалу и я так решила, матушка, но потом вижу: возвертаются.
– Что, опять на веревке? – перебила ее мать Степанида.
– Нет. Те, что цепями скованы были, в преисподней, должно быть, маются, а вот демон тот, приняв образ человеческий, возвернулся и в обитель нашу направился.
– Ты, старая, бреши, да знай меру, – оборвала рассказ ключницы игуменья. – Как смеешь ты хаять место господне?
– Дослушай, матушка, – прошипела ключница. – Пошла я за демоном тем: он в трапезную, и я за ним, он в жилую половину, и я за ним, он в келью, и я туда же. Алёна то была, – выпалила старуха. – Алёна, красавица наша.
– Быть того не может.
– Она, матушка, она. Я и обличье ее признала, и в келье у нее была: платье-то мокро висит. А еще вот что я нашла у нее в келье, – и старуха положила перед игуменьей связку ключей.
– Что это?
– Ключи, матушка. Старые. Замков-то и половины нет, а ключики висят. И есть здесь ключик один. Вот он, – показала старуха, – от калиточки одной. Как рассвело, сходила я туда. Калиточку-то ту отпирали, следов возле нее множество, да и кусты потоптаны.
Игуменья села, задумалась.
– Ты вот что, молчи. Дело сие токмо меня касаемо, а коль слово где молвишь, быть тебе в яме…
Сестра Ефимия согласно кивнула головой и, поклонившись, выскользнула за дверь, но сразу же вернулась обратно.
– Прости меня, матушка, ради Христа, запамятовала я совсем. С ей мужик вертелся, с прелюбодейкой той, – прошмякала старуха.
– Как – мужик? У нее в келье был мужик?
– Нет, – замотала головой ключница. – В келье Алёна была одна, а вот через двор монастырский она с мужиком возверталась.
2
Тихий, степенный Арзамас гудел, как растревоженный пчелиный улей. И хотя день был не воскресный, арзамасцы, покинув лавки и лабазы, халупы и промысловые избы, вышли на улицы, толпясь и судача о событиях минувшей ночи. Такого еще в Арзамасе не было: воеводская разбойная тюрьма была взломана, и тюремные сидельцы бежали, несмотря на запоры и оковы.
Алешка перебегал от одной кучки к другой, внимательно прислушиваясь к разговорам.
– Караульных-то стрельцов поболе десятка побитых на воеводском дворе лежало. Вот сеча-то была, кровищи натекло по щиколотку, – говорил рослый скорняк Фрол. Он так и вышел на улицу в своем кожаном фартуке, пропахшем кислой овчиной.
– Не бреши, – перебил его охранщик Петр, протискиваясь к говорившему. – Силантия Бакуна да Федора Рогова токмо и побили. А ты говоришь: поболе десятка будет.
– За что купил, за то и продаю, – начал оправдываться Фрол. – Хромой Назар сказывал про то.
– А я еще слыхала, что воротного сторожа побили насмерть, – встряла в разговор баба худая, вертлявая и бойкая на язык. Она уже обежала всю площадь, торговые ряды и теперь, прослыша про смертоубийство, остановилась. – Сидельцы-то не все утекли. Помните, в том году деда Петра за поруб леса в тюрьму бросили, так не ушел старый. На дыбу взяли его, ан ничего не дознались. Спал-де, говорит, ничего не видел.
– А сторожа воеводского давно порешить надобно было, – вставил кто-то в разговор.
Охнув, молодая красивая баба запричитала:
– Бог с вами, мужики, человек же, чай.
– Человек-то человек, да хуже зверя.
Расталкивая толпу, прошли стрельцы. Они озабоченно поглядывали по сторонам, всматриваясь в лица мужиков и баб.
– Разойдись! Не велено! – потрясая плетью, зычно крикнул стрелецкий десятник.
– Ищите, ищите. Кукиш найдете, а не разбойных! – выкрикнули из толпы.
Стрельцы кинулись на голос, но кричавшего не нашли.
– Забегали, – кивнув на проходивших мимо стрельцов, сказал один из стоявших мужиков. – Наших-то служилых и не видно, все темниковские, князя Щеличева люди. По слободам все утро рыщут. Мыслимо ли дело, из-под стражи бежать.
– Поберегись! – разнеслось над площадью, и толпа расступилась, пропуская выезжавший из ворот отряд конных рейтаров. Впереди отряда ехал князь Василий Иванович Щеличев, хмурый и рассерженный. Сидел он в седле прямо, подбоченясь, высоко держа голову, покрытую маленькой шапкой-кутафейкой, отороченной голубым песцом.
– Гли, каков орел! – толкая в бок соседа, показал на проезжавшего князя шорник Тюха. – Не чета наш ему будет.
– Дурак ты, брат, – отозвался мужик. – Не орел, а коршун то. Темниковские мужики стонут от него, и нам, чай, за бежавших тюремных сидельцев достанет.
На высоком резном крыльце воеводского дома в дубовом кресле, покрытом медвежьей шкурой, восседал князь Леонтий Шайсупов. Был он тучен телом, слабосилен, голосом тих, ленив, завистлив и жаден. В молодости мечтал он о ратных походах, о сечах, о славе ратной, но с годами образумился. Когда же призвал царь великий Алексей Михайлович рати свои для похода супротив ляхов, князь Леонтий откупился от ратной службы златом-серебром да конями степными. И теперь правил он Арзамас-градом и всей землей арзамасской.
Перед князем два дюжих стрельца держали под руки деда Петра. Его некогда белая, как лунь, голова теперь, черная от крови и грязи, безжизненно свисала на грудь.
– Никак запороли до смерти? – спросил князь, хмуря свои белесые брови.
– Живой был.
Заплечных дел мастер сгреб жидкие дедовы волосы в кулак и поднял ему голову.
– Зенки открой, зри князя, разбойник.
Дед Петр с трудом приоткрыл затекшие веки и, промычав что-то, сплюнул черной кровавой слюной под ноги.
– Сказался на пытке разбойник? – наклонившись вперед, спросил князь.
– Побаски все сказывал, а про то, где разбойники прячутся, утаил.
– А вы его огоньком попотчуйте, ему не до побасок будет. – Шайсупов махнул рукой, и деда Петра поволокли в Пытошную. Из толпы челядинцев вышел губной староста Семен. Он подошел к князю и, наклонившись почти к самому уху, зашептал:
