Томас Кенэлли - Список Шиндлера
Понизив голос, Штерн рискнул спросить:
- Вы понимаете, что скоро вы выясните, насколько ограничено количество людей, которых вам будет разрешено взять на работу?..
Шиндлер оживился.
- Как вы об этом узнали? Об окончательном решении?
- Я читал в «Берлинер Тагеблатт». Пока еще евреям разрешается читать немецкие газеты.
Не прекращая смеяться, Шиндлер протянул руку и позволил ей опуститься на плечо Штерна.
- Вот как? - спросил он.
По сути, Штерн знал обо всем этом потому, что Ойе получил депешу от рейхссекретаря Министерства экономики Эберхарда фон Ягвитца, излагающую политику ариизации деловой активности. Ойе передал ее Штерну, чтобы тот подготовил краткое изложение меморандума. Скорее с сокрушением, чем с возмущением, фон Ягвитц указывал, что существует давление со стороны остальных правительственных и партийных инстанций, как например РСХА Гейдриха, то есть, из штаб-квартиры тайной полиции рейха, с целью приватизировать не только руководство компаний, но и управленческий состав и рабочую силу. И чем скорее удастся избавиться даже от опытных еврейских работников, тем лучше - конечно, при том непременном условии, что производство продукции будет оставаться на приемлемом уровне.
Наконец герр Шиндлер засунул отчет о деятельности «Рекорда» обратно в нагрудный карман, встал и в сопровождении Ицхака Штерна вышел. Они постояли некоторое время среди машинисток и клерков, обмениваясь негромкими философскими фразами, которые Оскар любил себе позволять. И именно здесь Оскар понял, что сущность христианства имеет основу в иудаизме; тема эта, в силу каких-то причин, может, из-за детской дружбы с Канторами в Цвиттау, всегда интересовала его. Штерн говорил тихо и вдумчиво. В свое время он публиковал статьи в журналах, посвященных сравнительному анализу религий. Оскар, который, заблуждаясь, считал себя в определенной мере философом, встретил специалиста в этой области. Склонный к вдумчивому и углубленному до педантизма изучению предмета, Штерн встретил в лице Оскара понимающего собеседника, одаренного от природы умом, но лишенного концептуальной глубины. Не то, чтобы Штерн сетовал на это. Их столь неуместная дружба стала обретать корни. И Штерн поймал себя на том, что он подыскивает исторические аналогии, как делал отец Оскара из опыта предыдущих империй, сопровождая их собственными объяснениями, почему Гитлеру не добиться конечного успеха.
Это мнение вырвалось у него прежде, чем Штерн спохватился. Остальные евреи, находившиеся в помещении, склонили головы и уставились в бумаги. Шиндлер оставался совершенно спокоен.
К концу их разговора Оскар сказал нечто новое. В такие времена, сказал он, церкви, должно быть, трудновато внушать людям, что их Отец Небесный заботится о жизни и смерти даже простого воробья. Он бы не смог быть священником, сказал герр Шиндлер, в такие времена, когда жизнь стоит не дороже пачки сигарет. Штерн согласился, но в пылу дискуссии выдвинул предположение, что герру Шиндлеру было бы неплохо сопоставить ссылки на Библию с талмудической версией, которая утверждает, что тот, кто спасет жизнь хоть одного человека, спасет весь мир.
- Конечно, конечно, - сказал Оскар Шиндлер.
Прав он был или нет, но Ицхак Штерн всегда считал, что именно в это мгновение он бросил семена во вспаханную борозду.
Глава 3
Есть и другой краковский еврей, который рассказал о встрече с Шиндлером той осенью, когда он был на краю гибели. Имя этого человека Леопольд (Польдек) Пфефферберг. Он был командиром взвода польской армии во время последней трагической кампании. Получив ранение в ногу во время сражения на реке Сан, он дохромал до польского военного госпиталя в Пшемысле, где стал помогать другим раненым. Он был не врачом, а преподавателем физики в старших классах: он окончил Ягеллонский университет в Кракове и имел какое-то представление об анатомии. Он был крепким, уверенным в себе двадцатисемилетним парнем со стальными мускулами.
Вместе с несколькими сотнями польских офицеров, взятыми в плен под Пшемыслем, Пфефферберга уже везли в Германию, когда поезд остановился в его родном городе Кракове и всех пленных согнали в зал ожидания первого класса, где им и предстояло пребывать, пока не подадут новый транспорт. Его дом был в десяти кварталах от вокзала. Для предприимчивого молодого человека казалось просто чудовищным, что он не может выйти на улицу Павья и, сев на первый же трамвай, добраться до дома. Не попробовать ли ему обдурить стоящего у дверей юного охранника из вермахта?
В нагрудном кармане у Пфефферберга был документ, подписанный руководством немецкого госпиталя в Пшемысле, в котором говорилось, что ему разрешается передвижение по городу в составе экипажа скорой помощи, для оказания содействие раненым из обеих армий. С формальной точки зрения, бумага вызывала доверие, на ней были все полагающиеся подписи и печати. Вынув ее из кармана, он подошел к охраннику и протянул ему документ.
- По-немецки читаешь? - спросил Пфефферберг.
Конечно, он знал, кого можно подначивать. Ты должен быть молод и уметь убеждать, используя всю свою напористость, которая при этом не должна иметь оскорбительного характера. Вообще, ты должен проявить себя типичным поляком, с той примесью аристократизма, которая была свойственна членам польского офицерского корпуса, даже тем его редким членам, которые были евреями.
Охранник моргнул.
- Конечно, читаю, - сказал он. Но, взяв документ в руки, он держал его перед собой, подобно человеку, не знающему грамоты - как кусок хлеба. Пфефферберг объяснил по-немецки, что документ дает ему право свободного выхода и устройства в гостинице. Охранник видел только обилие официальных печатей. Настоящий документ. Мотнув головой, он показал на дверь.
Этим утром Пфефферберг оказался единственным пассажиром в трамвае первого маршрута. Еще не было шести часов. Кондуктор, не обратив на него особого внимания, взял плату за проезд, потому что в городе еще было полно польских солдат, ускользнувших от вермахта. Офицерам необходимо было пройти регистрацию, вот и все.
Трамвай обогнул район Барбакан и через проезд в древней крепостной стене двинулся вниз по Флорянской до церкви Святой Марии, через центральную площадь, от которой было пять минут до улицы Гродской. Недалеко от дома 48, квартиры его родителей, он, вспомнив мальчишеские упражнения, спрыгнул с трамвая до того, как сработал воздушный тормоз и с разбегу подлетел к дверям.
После побега он жил без особых удобств, скитаясь по друзьям и лишь изредка навещая дом на Гродской. Открылись было еврейские школы - их окончательно прикрыли только через шесть недель - и он вроде мог вернуться к преподавательской работе. Он не сомневался, что гестапо потребуется некоторое время, прежде чем оно обратит на него внимание, и обратился за получением карточек на питание. Он стал заниматься драгоценностями - как агент по продаже, а также на свой собственный страх и риск - на черном рынке, который функционировал на центральной площади Кракова, под сводами Сукенице и рядом с двумя шпилями церкви Святой Девы Марии. Торговля носила быстрый и беспорядочный характер, участвовали в ней и поляки, но большей частью польские евреи. Их продуктовые книжки, в которых то и дело отменяли те или иные купоны, позволяли им получать только две трети мясных продуктов и половину того количества масла, что выдавалось прочим согражданам, а все купоны на какао и рис были им недоступны. Так что черный рынок, который действовал все столетия чужеземного владычества и несколько десятилетий польской автономии, стал едва ли не единственным источником и пищи, и каких-то доходов, являясь в то же время наглядным свидетельством сопротивления, которое оказывали даже почтенные горожане, не говоря уж о тех, кто, подобно Пфеффербергу, обладал всей мудростью, почерпнутой на улицах.
Он прикидывал, что скоро сможет отправиться в дорогу по лыжным тропам Закопане в Татрах и через Словакию проскользнуть в Венгрию или Румынию. К такому путешествию он был вполне готов, поскольку в свое время был членом польской национальной сборной по лыжам. В квартире матери на самой высокой полке, заставленной фарфором, он хранил маленький пистолетик 22-калибра - оружие, которое могло ему послужить и в ходе предполагаемого бегства, и если его в квартире застигнет гестапо.
Имея при себе эту полуигрушку с перламутровыми щечками, Пфефферберг был близок к тому, чтобы стылым ноябрьским днем убить Оскара Шиндлера. Шиндлер в своем двубортном смокинге с партийным значком на лацкане решил посетить миссис Мину Пфефферберг, мать Польдека, чтобы договориться с ней о заказе. Квартирный отдел рейха предоставил ему прекрасную современную квартиру на улице Страшевского. До этого она принадлежала еврейской семье Нуссбаум. Он получил ее без какой-либо компенсации предыдущим обитателям. И в тот день, когда появился Оскар, миссис Мина Пфефферберг ждала, что такая же судьба постигнет и их дом на Гродской.
