Галина Серебрякова - Юность Маркса
Как многоопытный знаток, Фридрих под железными боками локомотива видел его металлические ребра, трубы-вены, все его сложные внутренние органы, похожие на небывалые легкие и желудок. Фридрих, увлекавшийся техникой, давно изучил его строение.
На подножке локомотива стоял машинист. Он привлек к себе внимание Энгельса, который умел одновременно впитывать в себя все впечатления, изучая с одинаковым интересом моллюска, конструкции пушки, алфавит забытого языка, встречных людей и их поступки.
Измазанный машинист стоял надменно и неподвижно, точно изваяние прославленного полководца. Глубокая уверенность в себе была в его немного усталых, воспаленных глазах.
Неожиданно проворно соскочив наземь, он обошел локомотив, то поглаживая его, то наигранно-пугливо осматривая и проверяя неровные зубцы колес. Он играл с машиной, как бедуин со своим конем, как укротитель, поработивший хищника.
Он был господином локомотива, и новая, впервые зародившаяся в мире гордость открылась ему.
Человек не на фоне леса, стада, человек, обуздавший машину, человек, позади которого подневольный могучий паровой станок, молот, паровоз, — испытывает новые чувства не только властелина, но и творца.
Упрямый трезвон оттащил Фридриха от этих мыслей, от локомотива. Перебросив через руку плед, юноша бросился, как и все откуда-то взявшиеся пассажиры, к вагонам.
Звонки прекратились. Машинист неторопливо вылил из ведра воду в котел и полез на тендер. Поезд прочно пристал к платформе. Какие-то служители в толстых кафтанах вышли из сарая, называемого буфетом, и громко прокричали, что поезд Манчестер — Ливерпуль отправляется. Но и после этого ничего не произошло. Продавец горячих пирожков с луком подскочил к вагонам, предлагая свой товар.
— Пирожки луковые горячие — пенни! Пирожки говяжьи — пенни!
В его крике потонуло всхлипывание локомотива. Фридрих заволновался. Он не хотел упустить мгновение, когда двинутся, отрываясь от рельсов и словно подминая их, колеса паровоза. И все-таки он этого не уловил, не приметил, подобно тому как тщетно силился в детстве поймать миг наступающего сна. Поезд, тяжело вздыхая, сопя, икая, понесся в Ливерпуль. Дым стлался над вагонами без крыш, оседая на капорах и шляпах пассажиров. Шум колес и локомотива заглушал голоса. Энгельс любил быструю езду. Он предоставил ветру трепать его мягкие светло-каштановые кудри. Привыкнув к лихому наездничеству, он не был поражен бегом поезда. Он задавал себе вопрос о том значении, которое приобретет для человечества изобретение Стефенсона. Страстно люби географию, Фридрих видел перед собой карту земли и прокладывал мысленно одну за другой железные дороги.
Это было увлекательнее самых фантастических мечтаний. Это могло осуществиться уже завтра. Сверкающие рельсы пересекали землю, как молнии бороздят небо. Они, как полоски рек на карте, ложились на пустыни, соединяли Азию с Европой, обвивали цепочкой оба американских материка. Фридрих с проницательностью коммерсанта и точностью ученого угадывал выгоды и перевоплощения стран под влиянием этих черных магических палочек. Локомотивы вырастали перед ним. Вагоны приобретали силу, подвижность, выносливость огромных животных. Железнодорожные составы переползали с горы на гору, как змеи ползут по деревьям, опутанным лианами; но мостам перебегали через реки. Клич гудка локомотива был подобен фанфарам победителя, вступающего на покоренную землю.
Поезд начисто менял понятие о времени и расстоянии.
Недавний артиллерист предвидел, как в случае войны тряские и покуда неуклюжие, подскакивающие железнодорожные вагоны будут грузить солдатами. Локомотив тащит вагоны с пушками и людьми, вооруженными не зонтиками, как его теперешние соседи, а ружьями и штыками. Энгельс гадал о том, какова была бы судьба Наполеона, если б полководцу служили поезда.
В таких размышлениях быстро пробежали часы. Поезд, устало кряхтя, подъехал к Ливерпулю.
Ливерпуль показался молодому человеку таким же страшным, безжалостным, как Манчестер, как и Лондон. На набережной женщины с просящими глазами, глазами голодных волчиц преследовали его, предлагая единственное, что им еще принадлежало, — тело. Тело это было тощим, изможденным, преждевременно состарившимся, обернутым в тряпье.
Эти жуткие богини нищеты подвергались частым арестам, телесным наказаниям полицией нравов. Но голодом преодолевался страх перед исправительным домом. Оказываясь на свободе, не находя работы, они искали хлеба в тайной проституции. Маленькая девочка дернула Фридриха за руку и, когда он брезгливо бросился от нее прочь, закричала:
— Дайте же мне хоть пенни на хлеб, если не хотите пойти со мной в доки!
Энгельс остановился и дал ей монету. Но не только женщины попрошайничали в порту. Мужчинам нечего было предлагать, и они молча протягивали руку.
В доках Фридрих спотыкался о пьяные тела. У дверей дымного кабака плакал ребенок.
Фридрих вспомнил детство. Где видел он подобные картины нищеты, когда бродил по таким же улицам горя и голода? Он знал их не только по книгам Сю, Жорж Санд или Диккенса. Разве, возвращаясь из школы в большой пасмурный родительский дом, не проходил он но таким же проклятым закоулкам? Их было много и в Бармене. Из грязных домов неслась перебранка вздорных от усталости людей. Там ругались по-немецки, здесь по-английски. И тот же незабываемый запах, и такие же дети с лицами горбунов, с хилыми телами, и те же развязные старухи и пьяные молодые парни, пьяные потому, что в жизни есть только одна радость, подобная смерти, — алкогольное забытье. Масса нечистот, отбросов, густая грязь, стоячие лужи покрывают улицы, заражая отвратительными испарениями воздух, и без того тяжелый от дыма дюжины фабричных труб.
Перед ним возникали цепко хватающиеся за него воспоминания детства. И, как тогда, как всю жизнь, он не бежал от них прочь, не отворачивался, он замедлял шаг, будучи подавлен вопросами, на которые надо было найти ответ. Без этого ответа жизнь становилась для него невозможной. Слишком много кошмаров, слишком много привидений вокруг.
Пробираясь по фабричному району в центр города, Энгельс заглядывал в окна домов, затянутые тряпкой, пропитанной маслом, наклоняясь, проходил в тесные подворотни, и тоска — преддверье возмущения, предшественница действия — одолевала его.
В каждой конуре жило до десяти человек. Он содрогался.
Социалистическая литература, с которой он отчасти познакомился на родине в последние годы, подготовила его ко многому, и, однако, действительность превосходила все, что могло нарисовать самое мрачное воображение.
Он подходил к театральному кварталу города. Из тонкостенных домов доносились истерически нарастающий мотив канкана, топот танцующих ног и визг. На улицах было степенно-тихо. Величаво возвышался на посту могучий полицейский. Из проезжающих кебов и карет выглядывали освещенные вспышкой сигары или отсветом газовых фонарей веселые женские лица. Слышался смех. А в ушах Фридриха звучали ругань, печальные стоны из другого, соседнего мира.
Ему казалось, что он впервые по-настоящему, во всю величину увидел этот иной мир и его обитателей. Их было много, этих людей; и здесь, в Англии, самой прогрессивной стране земли, они были еще более несчастны, чем где-либо.
Что же это означает? Прогресс, несущий счастье и богатство людям, подобным семье Энгельсов, лишней цепью обвивает тело пролетария? Какое же социальное проклятие тяготеет над этим людом, познавшим ад при жизни?
«Эти улицы, эта страна, законам и процветанию которой завидуют, вся пропитана жестоким равнодушием, бесчувственностью», — говорил он себе.
Из проезжающей кареты на мостовую к ногам проходящего бедно одетого человека упала потухающая на лету сигара. Человек поднял ее и, озираясь, жадно сунул в рот. Фридрих отвернулся.
«Человечество распалось на монады. Везде — и, может быть, в нас, во мне — варварское безразличие, эгоистическая жестокость. Везде социальная война… везде взаимный грабеж под защитой закона», — думал Фридрих.
Порешив ночевать в Ливерпуле, он нанял комнату в отеле. Ему захотелось быть совсем одному в чужом городе, в чужом доме. Он был слишком окружен мыслями, чтоб не искать одиночества. Так поэт или ученый, обремененный созревшей думой или открытием, упрямо ищет уединения и покоя, чтоб освободить себя от ноши.
Хорошо тогда быть в чужом месте, чтоб ни одна вещь не мешала думать, чтоб ни одно вторжение не разрывало густого напряжения.
Фридрих опустил суконную портьеру. Окна противоположного дома рассеивали его думы.
Бывают в жизни людей тяжелые минуты, когда человек как бы отходит в сторону от своей жизни и всматривается в свое прошлое, наклоняется, как над колыбелью новорожденного, над своим настоящим.
