Лев Никулин - России верные сыны
— Вы ничего не сказали о Франции.
— Здравый смысл диктует ей быть на стороне русских, — глубокомысленно произнес Гагер, — но стоит ли искать, здравый смысл у Бурбонов?
— А Талейран? Его убеждения?
Они рассмеялись. Им стало смешно при одной мысли об «убеждениях» Талейрана.
— Мы увидимся еще сегодня…
— Да, вечером… у Разумовского.
— Вот посол, который не доставляет вам беспокойства. Вы согласны со мной, барон?
— О, да… Русские, которые долго живут за границей, бывают нам приятны, когда находят в нашей стране новое отечество и становятся чужими у себя, на родине. Тогда они знают Вену, Лондон, Париж лучше Москвы и Петербурга и предпочитают проживать свое состояние за границей…
— Есть опасные русские, — подумав, сказал Кларк. — Они хорошо знают нас, наши обычаи, наши привычки, они посещают наши библиотеки, музеи, законодательные собрания. Цивилизацию и внешний лоск джентльмена они соединяют с фанатической преданностью своему отечеству, ненавистью к иностранцам на русской службе и к нам, барон…
— То, что вы изволили сказать, делает честь вашей проницательности. Совсем недавно нам доставил много беспокойства молодой русский сановник Тургенев…
— В Лондоне, в русском посольстве, мне был представлен молодой офицер. Лэди Анна говорила мне, что он очень умен и учтив. Но оказалось, что в Лондоне у него были подозрительные знакомства, он был почитателем опасного безумца лорда Байрона…
— Господин Можайский?
— Да. Из таких людей выходят Мирабо.
— Но Россия — страна дворцовых переворотов, а не революций.
— Тем лучше… Потому что если бы молодые люди вроде господ Тургенева и Можайского взяли бы в свои руки власть, Россия с ее народом была бы в тысячу раз опаснее.
Должно быть, Кларк напал на одну из любимых тем, потому что он продолжал с плохо сдерживаемым гневом:
— Никогда я не любил русских! Два года назад, когда французы были в Москве, я испытывал двойное чувство: меня печалили успехи французов и радовало отступление русских. Когда французы бежали из России, нам казалось, что русская пчела погибнет, смертельно ужалив врага… Как видите — мы ошиблись. Они опьянены победой. Этот молодой русский офицер, которого вы назвали Можайским, принят в нашем доме. Лэди Анна почему-то находит нужным принимать его. Если бы вы слышали его суждения о Польше, единении славянства…
— Должен огорчить вас — этот господин в Вене. Вам придется еще раз услышать это имя. Но, надеюсь, это будет в последний раз, — загадочно улыбаясь, сказал барон Гагер.
— Да? Впрочем, мы слишком много уделили внимания ему… Не так ли? — сэр Чарльз Кларк поднялся и протянул руку барону Гагеру.
Старый придворный шпион был доволен визитом британского дипломата. Конечно, Кларк невелика птица. Но он всегда очень ловко лавировал между тори и вигами. Лорд Кэстльри доверяет ему, лорд Грей и Лаудэрдэль не отдаляют его от себя. Вероятно, Кларк их тайный соглядатай. И тори и виги видят главного врага в России. Во всяком случае, зерно подозрения посеяно; каковы бы ни были намерения Александра в отношении Польши, лорд Кэстльри будет настороже.
Надо признать, что Кларк, женившись на Анет Грабовской, поправил свое состояние. А эта дама может появляться в свете как супруга британского дипломата. Не стоило придавать значения ее склонности к политическим интригам. Получилась достойная пара. Император Франц любит забавные подробности. Этой пикантной новостью можно украсить доклад императору Францу. Нельзя же утомлять его величество одними политическими делами.
44
Можайский был впервые в жизни в Вене.
После Лондона и Парижа Вена показалась ему старомодной и провинциальной, хотя все вокруг говорили, что по случаю конгресса здесь небывалый съезд и город оживлен и переполнен приезжими.
Пожалуй, так оно и было. На мосту через Дунай теснились кареты прибывших на конгресс делегаций, в гостиницах ни одной свободной комнаты, таверны и кофейни полны народа. Ювелиры, портные, музыканты, парикмахеры, живописцы съехались в Вену со всех концов Европы, чтобы поправить дела. Но при всем том Вена, после дымного Лондона, после муравейника парижских улиц, сначала не понравилась Можайскому. Дни конгресса оставили воспоминание о кричащей, безвкусной роскоши празднеств, неслыханной дороговизне и о безграничной власти тайной полиции — строгостях и придирках шпионов барона Гагера.
Можайский приметил, что этот город веселья и песен, как его называли, был в то же время городом нестерпимого католического ханжества, лицемерия и скучнейшего придворного этикета.
Целые полки монахов — францисканцев, бенедиктинцев, доминиканцев — шествовали по улицам Вены; заунывный перезвон колоколов заглушал все звуки — шорох шагов, смех и пение на улицах. Даже после Москвы он счел, что в Вене слишком много церквей. В церквах много женщин в трауре, — это напоминало о недавних войнах. Офицеры, чиновники, купцы наполняли церкви и, казалось, не потому, что были верующими католиками, а потому, что набожность доказывала благонамеренный образ мыслей.
В первые дни пребывания в Вене Можайский не очень интересовался политическими событиями. Он побывал в оперном театре на Каринтиенштрассе, но больше всего его интересовала народная комедия в Касперлейн-театре, где публику привлекал превосходный комик Шустерлей. Публика в венских театрах тоже казалась ему провинциальной. В партере дамы в антрактах вязали чулки, а мужчины спорили, в каком мундире будет император в день годовщины Лейпцигской битвы, серьезно рассуждали о том, что во дворце Гофбург для брюха толстого короля Вюртембергского сделали специальный вырез в столе.
Монументы на площадях говорили о былой славе и мощи «священной империи» Габсбургов, о победах над турками; при этом старались забыть, что спасли Вену от турок Ян Собесский и поляки.
Недаром Собесский писал жене после своего триумфального въезда в Вену: «Весь простой народ целовал мне руки, ноги, платье. Они все желали приветствовать меня виватами, но заметно побаивались своих офицеров и начальников. Когда один отряд не выдержал и остановился и пронеслось «Виват!» — я сейчас же заметил знаки неудовольствия… А после уж все переменилось, точно нас вовсе и не знали. Никаких провиантов нам не дают… наши больные и раненые лежат на навозе. Приходится горько вздыхать, глядя на гибель наших войск и не от врагов, а от тех, которые должны быть лучшими нашими друзьями…»
«И Суворова уже забыли здесь, забыли, как он проезжал по улицам Вены в карете и народ приветствовал его как своего избавителя кликами «Виват Суворов!» — думал Можайский. Однако Суворов умел ответить на неблагодарность и австрийские колкости едкой шуткой, когда, высунув голову в окно кареты, выкликал: «Виват Иосиф!» — «Франц, ваше сиятельство, а не Иосиф», — осмелился заметить австрийский генерал. «Помилуй бог, не помню», — отвечал Суворов, и австрийские генералы скрежетали зубами, понимая, что для Суворова император Франц был слишком ничтожной личностью, чтобы запомнить его имя и возгласить ему «виват».
В Вене старались забыть и о том, что еще так недавно в Шенбруннском дворце, среди всеобщего раболепия и покорности, жил чужеземный завоеватель и вся Вена сбегалась в Шенбрунн, чтобы увидеть Наполеона на смотру старой гвардии. «Не было того в Москве», — с гордостью думал Можайский.
Пратер не удивил его после парижских бульваров, где было больше простого народа, больше живости, веселья, остроумия даже в грустные для Парижа дни.
В Вене величественную и суровую готику давно вытеснило пышное барокко. Золото, серебро, мрамор, бронза, лепные украшения дворцов австрийской знати, всех этих Шварценбергов, Эстергази, Лихтенштейнов, Лобковиц, Лихновских, музы-кариатиды, поддерживающие мощные порталы, — все было слишком нарядно и потому безвкусно. Можайскому понравилась уютная площадь с фонтаном; над бассейном возвышалась прекрасная женщина, олицетворяющая мудрость, бронзовый рыбак с трезубцем ловил в водоеме невидимую рыбу, старец с веслом на плече задумчиво глядел на свое отражение в воде.
В архитектуре города все же улавливалось сочетание славянской мягкости — мягких, округлых линий, которые принесли сюда зодчие Чехии, — со светлыми и жизнерадостными красками итальянского Ренессанса.
Два дня прошли в одиноких прогулках по городу. Однако надо было помнить о цели приезда.
Данилевский встретил Можайского дружески. Александра Ивановича недавно произвели в полковники, и прежняя восторженность и мечтательность являлись в нем редко, притом только с глазу на глаз.
Можайский поделился с ним тайной своей мыслью: он хотел просить об отставке и для того попросился поехать в Вену курьером.
— Не понимаю тебя, голубчик, — сказал на это Данилевский, — ты был в штабе его величества на виду, потом для чего-то остался в Лондоне, потом согласился отправиться в Копенгаген, когда тебе надо было быть в Петербурге. Теперь ты приехал в Вену, — это хорошо, император здесь особенно ценит молодых людей, просвещенных и учтивых… А ты норовишь в отставку… Правда, теперь ты богат…
![Дмитрий Виконтов - Родиться в Вифлееме [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
