Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
– Как? – насторожился Киянин.
– Стоял в сторожах и пропал, – поведал Карп.
– Удивительно мне это исчезновение, – сказал Дрон.
Копыто, щурясь, посмотрел на стену и произнес:
– Может, с заборал свалился?
– Пьяный он, что ли, был? – молвил Дрон.
– Может, это татары балуют? – озираясь, пролепетал Копыто.
– Какие там татары! Думается мне, что не поладил Волк с кем-то из сильных, – ответил Дрон.
– А если Микулку попытать? Он же с отцом на стене был, – предложил Карп.
– Допытывался я у него. Молчит он, – поведал Дрон. Со стены послышалось согласное пение.
– Господи, да это же крестной ход! – встрепенулся дьячок. Он мгновенно поднялся и побежал к лестнице. Вслед за ним оставили костер крестьяне. Только делали они это не так споро. Разошлись кто куда: одни, крестясь и поглядывая на заборала, направились к лестнице; другие – в подошвенный мост стрельни; третьи – в сторону погромленных ночью боярских дворов.
– А по мне вместо крестного хода лучше бы попотчевать всласть Перуна! – вслух признался покинувший последним костер Киянин.
Глава 46
Василько спал на среднем мосту Тайницкой стрельни, на ворохе сена, под кожухом. С рассвета голоса, топот ног на прясле, а также холод порушили его неспокойный сон. Но после того, что произошло ночью, он никак не решался подняться. Лежал, притворясь спящим, и все ожидал, что крестьяне заметят исчезновение Волка и поднимут переполох.
А лежать уже не было сил. Холод гнал прочь от дышавших стужей заиндевелых стен стрельни; и сколько бы Василько ни тянул кожух то с ног на голову, то с головы на ноги, ни сжимался, ни ворочался, не мог унять бившую его дрожь.
Ожидаемого переполоха не было. Василько задумал подняться, когда крестьяне уйдут с моста. Но они, как назло, не расходились. То из-за двери, ведшей на стену, доносился голос Анания, то Пургас, стоя над головой Василька, пространно и нудно изъяснялся с кем-то, то вслед за назойливым поскрипыванием лестницы на мост врывались многий топот и громкие оживленные голоса крестьян.
Когда же наступила долгожданная тишина, Василько открыл очи, осмотрелся и быстро поднялся. Кроме Пургаса, стоявшего к нему спиной и смотревшего в бойницу, на мосту стрельни никого не было. Василько, не желая, чтобы его видели заспанным и раздетым, протер лицо, надел кожух и нагнулся, чтобы поднять шапку. Шапка помялась и была облеплена сеном. Василько несколько раз ударил ее по бедру.
– Сладко ли почивал? – услышал он голос Пургаса и потупил очи, опасаясь заметить на лице холопа плохо скрытое осуждение.
– Звали? – спросил Василько, желая скрыть смущение.
– Никому мы не нужны, – ответил Пургас, и в его голосе Василько уловил сожаление. Он недоверчиво посмотрел на холопа. Пургас простодушно улыбнулся.
– Что скалишься? На Заречье смотри, а то татар прозеваешь! – раздраженно приказал Василько и вышел на стену.
На стене ему показалось гораздо теплее, чем в стрельне. С земли тянул дымок от костров, и Василько чувствовал их согревающее дыхание. Захотелось спуститься со стены и, устроившись подле огня, поочередно отогревать грудь, спину, бока, ноги.
Но он стал смотреть в ров, искал на его дне Волка. Опасался увидеть среди снега чернеющее скрюченное тело, но в то же время было даже страшно подумать, что он может не заметить следа своего душегубства.
«Где же Волк? – размышлял он, пристально вглядываясь в ров. – Ведь должен же он лежать. А если ожил? Недаром не любили и боялись его матери. А ну как бродит Волк по лесу да ждет темной ночи, дабы предстать передо мной? Дернул же меня сатана поколоть Волка. Господи, спаси и помилуй!»
Сколько Василько ни смотрел вниз, Волка во рву не увидел. От напряжения зарябило в очах. Василько протер глаза, осмотрелся и только теперь заметил на мосту свежий, еще нетронутый слой снега. «Его снежком присыпало. Снега много навалило под утро. Верно, кто-то на небесах радеет за меня. Иначе и быть не должно: нет моей вины в смерти Волка. Крестьянин сам свару затеял и был наказан за дерзость. О том на небеси знают и потому мне потворствуют», – решил Василько и почти успокоился.
Он еще раз подивился тому, как переменился Волк: до осады – послушен и робок, а в Москве – криклив и заносчив, и подумал, что впредь с крестьянами нужно вести себя осмотрительно.
Размышления Василька были прерваны крестным ходом. Он увидел, что из Водяной стрельни вышли люди. Число их все увеличивалось, вскоре они полностью заполонили мост и потянулись в сторону Тайницкой. А чрево Водяной все рождало новые и новые толпы, узкий проход на стене превращал их в плотную и пеструю ленту, повторяющую изгибы стены.
Впереди крестного хода шел чернец Федор, держа на вытянутых руках икону в позолоченном окладе и всем своим видом показывая важность и неповторимость происходившего. Он виделся сейчас Васильку напыщенным и заносчивым, захотелось вырвать из рук чернеца икону и вдарить ею по его раскрасневшемуся лицу. За Федором шел посельский дьячок, который размахивал кадилом и громогласно пел. Легкий дымок курился из кадила, поднимался, расплывался, сворачивался в колечки и растворялся. Еще увидел Василько священника – высокого, дородного, в тяжелом золоченом одеянии, державшего в приподнятой руке литой крест. Поверх христиан – пестрые хоругви, стяги.
– Идут! – пронзительно прокричал кто-то подле него. Мимо пробежали, тяжело громыхая ногами, в сторону хода трое крестьян. Они были простоволосы и так увлечены и взволнованы, что почестей Васильку не оказали, и один из них даже толкнул его. «Погодите, пройдет ход!..» – разозлился Василько.
Он вышел на лестницу и уже почти спустился со стены, как увидел, что навстречу ему поднимается воевода. От тяжести облаченного в брони тела Филиппа, а также от людей, сопровождавших воеводу, лестница сильно прогибалась и громко скрипела. Василько прижался к стене, к которой была прикреплена лестница, освобождая воеводе проход. Филипп молча прошел мимо, Василько уловил только легкое движение воздуха, поколебленного могучим телом воеводы. Вслед за воеводой и его малой дружиной на стену поднимались бояре. Многие из них были в бронях и тяжки собой, но лестница не издавала под ними скрип, а только слегка пошатывалась; и смотрелись бояре мельче, не было у них ни той осанки, ни уверенного спокойствия, которые проглядывались у воеводы. Они прошли мимо Василька, как бы не замечая его, лишь Воробей злорадно ухмыльнулся.
Никто не наказывал Васильку следовать за сильными, но он покорно стал подниматься вслед; сделал несколько шагов и уперся в чью-то спину. Два человеческих потока: один многолюдный и торжественный, другой небольшой, тяжелый и озабоченный – встретились и остановились на среднем мосту стрельни.
Из-за этой заминки Васильку пришлось делать то, что так не хотелось делать. Он тоскливо стоял на лестнице, смотрел в боярские спины и повторял за ними все движения: снял шапку, крестился и кланялся. За его спиной, на лестнице, никого, а на земле кучковались крестьяне и другие осажденные. Наблюдали, как Василько стоит в хвосте, и, видимо, переговаривались, отмечая его плюгавство и худородность.
Василько покраснел, сжался и с ненавистью смотрел на стоявшего впереди боярина в собольей шапке и крытой золотистой парчой шубе.
Наконец наверху зашевелились, кто-то нетерпеливо спросил: «Пошли, что ли?» Заколебались плечи бояр, опять заскрипела лестница – Василько последним поднялся на свое прясло.
Он думал, что Филипп пожелает возглавить крестной ход. Но воевода остался на стене. Это встревожило и озадачило Василька.
Филипп остановился на том же самом месте, где Васильком был заколот Волк, и посматривал на Заречье. Ветер трепал его алую вотолу и теребил бороду; на лице воеводы ни гнева, ни упрека. Одни бояре перешептывались и искоса посматривали на Василька, другие смотрели в ров. Воробей аж на цыпочки встал, казалось, вот-вот он сорвется и полетит со стены вниз головой.
Воевода обернулся и рассеянно посмотрел на обступивших его людей, будто искал кого-то. Василько поспешил спрятаться за спину боярина, на которого он с ненавистью смотрел на лестнице. Боярин сделал шаг в сторону, и здесь Василько обнаружил, что все смотрят в его сторону, а воевода подзывает его своим толстым пальцем. «Что им от меня нужно? На кой ляд сдалась мне эта Москва?» – тоскливо подумал он.
– Нечто не видишь, что тебя воевода зовет? Иди! – прошипел ему на ухо ненавистный боярин. Василько приблизился к Филиппу, встал в двух шагах от воеводы.
– Молви! – сказал Филипп.
«Что молвить-то?» – подумал Василько, растерянно водя головой. Он только раскрыл рот, чтобы сказать первые пришедшие на ум слова, и тут же замер, увидев, что Филипп смотрит на Воробья. Воробей стоял, заложив руки за спину, и выжидающе молчал, как бы давая понять и вольной позой, и своим молчанием, что будет говорить не с поспешной угодливостью, а так, как приучен, или распалялся Воробей, разжигал в душе гнев и ждал, когда тот гнев придаст ему больше решимости. Вот он покраснел, нервно задергал губами – Васильку показалось, что не закрытые шапкой седые волосы боярина вздыбились.
