Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Карпу показалось, что всадник смотрит на него словно для того, чтобы хорошенько запомнить. Он поспешно пригнулся и спрятался за выступ стены. Сидя на корточках, боком, продвинулся немного вдоль стены, перевел дыхание, осенил себя крестным знамением и только тогда поднялся.
Из редколесья уже выехали другие всадники. Они, будто потешаясь над осторожностью первого всадника, весело, с гиканьем и посвистом, рванули к реке. «Они!» – догадался Карп и почувствовал, как у него перехватило дыхание.
– Татары! Татары! – несколько раз вдохнув полной грудью, вскричал он, не оборачиваясь. Ему показалось, что он крикнул не так громко, чтобы его услышали находившиеся внизу крестьяне. Он хотел вскричать в другой раз, но разворачивающиеся на реке события так увлекли Карпа, что он забыл, для чего поставлен на стену.
Татары бросились наперерез отставшему дружиннику. Они быстро выехали на середину реки, переняв путь воину. Дружинник поворотил к левому берегу, холмистому и поросшему кремлевым лесом. «Резвее, резвее давай, малый!» – мысленно торопил его Карп. Дружинник подъехал к берегу и, видимо, разуверившись, что сможет верхом одолеть крутой подъем, спешился, тотчас упал и мучительно долго не поднимался. А вороги, разъехавшись полукругом, будто волчья стая, приближались к нему.
– Ну что же ты? – не выдержав, крикнул Карп и, топнув ногой, прибавил повелительно: – Вставай же!
Наконец дружинник поднялся и, пошатываясь и прихрамывая, побежал на холм. Он раздвигал грудью сугробы, падал, вставал и вновь карабкался вверх. Татары не погнались за ним. Одни поворотили коней и медленно потянулись по реке в сторону града; другие остались на месте, наблюдая за дружинником. Так сытые волки смотрят с молчаливым сожалением и любопытством на уходящего от погони израненного лося.
Карп облегченно вздохнул. Он почувствовал себя донельзя утомленным, словно только что сам убегал от безжалостных недругов. Дружинник скрылся за первыми, подступившими к вершине холма деревьями; на миг его фигура мелькнула из-за могучих елей и тут же потерялась за густым хвойным частоколом.
Неожиданно отчетливо и ясно Карп услышал непривычно гортанный голос и пронзительный свист. Он посмотрел вниз перед собой и обомлел. Вся поверхность реки была покрыта незнакомым воинством. Татары неслись на мохнатых коньках подле стен Кремля. Число их увеличивалось с такой быстротой, что Карпу показалось, будто сама земля рождает эту причудливую и пеструю конницу.
Поразившись мысли, что у Подола разъезжают татары, а в граде из-за его оплошки о том не знают, Карп на негнувшихся ногах побежал к стрельне. Поднявшись на ее верхний мост, он что есть силы ударил в колокол.
На стенах и башнях Москвы разом рванули другие колокола, которые заверещали звонкой и частой дробью, забились, словно пойманная в сеть рыба. Если их призыв, напугав и смутив, еще не убедил до конца москвичей, что порушилась зыбкая мечта избежать прихода татар, то затем потрясшие воздух глухие и печальные удары большого колокола с колокольни храма Рождества Иоанна Предтечи развеяли у христиан последние сомнения. «Пришли!» Это слово в одно мгновение облетело Кремль. У одних оно вызвало страх и отчаяние, у других – упрямую решимость, а у иных – покорность судьбе.
«Пришли!» – бросив скудную трапезу, побежали на прясла мужи. «Пришли!» – плачущие женки поспешно и нервно гнали напуганных детей в хоромы. «Пришли!» – обмороженный юродивый поднялся с паперти, воздел к небесам руки и завопил:
– За что наказуешь, Господи?
«Пришли!» – воевода Филипп сбежал с крыльца, мысленно кляня себя за то, что приход татар застал его в собственных хоромах, за обедом, что пришли татары тогда, когда еще осталось всего несколько дней, чтобы пригоже подготовиться к осаде.
«Пришли!» – первый татарский гостинец, стрела с чудным наконечником и оперением, воткнулась в крытую дранкой крышу священника Игнатия.
«Пришли!» – юный князь схватился за голову и зашагал по горнице, мучаясь от бессилия, страшась будущего и завидуя сидевшим во Владимире братьям.
«Пришли!» – боярин Воробей схватил трясущимися руками кубышку с кунами, драгоценностями и побежал прятать ее на задний двор.
Глава 48
Василька привезли на чье-то подворье и посадили в клеть. Клеть была пропитана сенным духом, но не душистым и умиротворяющим, а застоявшимся, тронутым гниением. Он зарылся в сено и уснул, а когда проснулся, то подивился резкому пробуждению, будто кто-то внутри него заставил открыть очи.
Он лежал без движения, отмечая давящую тишину, от которой ломило в ушах. Он всматривался в темноту, желая увидеть хотя бы едва заметный лучик света, уловить голоса и другие звуки, но ничего не увидел и не услышал. Пошевелил рукой – руки были свободны, и это показалось ему странным, так как он не помнил, когда развязали стягивавшие запястья путы.
Василько услышал шорох, который постепенно стал все различимее. Должно быть, где-то поблизости резвились мыши. Он позавидовал им, потому что мышам не страшны ни немилосердные бояре, ни воевода, ни даже лютые татары.
Василько припомнил подробности своего пленения – искал среди злобы и брани взгляды, жесты и слова, которые могли бы посеять в нем надежду. На прясле им как бы торговались: Воробей и бояре требовали казни в обмен на послушание, воевода согласился с ними, но живота его лишать не стал. Это обнадеживало. Сейчас Василько находил, что его пленение было мало похоже на пленение обреченного человека. Ведь не сняли с него портищ, даже на цепь не посадили и о татарах не пытали. Его будто бы припрятали на время.
«А что, если утра поджидают? – усомнился он и тут же стал опровергать сомнение: – Зачем им утро? Ныне время немирное, поторапливаться нужно: вот-вот татары нагрянут. – Здесь Василько припомнил, что все казни, которые происходили на его глазах, были непременно утром. – Вот лукавые людишки, пожелали дневными заботами стереть жуткие впечатления от увиденной насильственной смерти и встретить темну ноченьку в душевном покое. Ведь ночь для мужей, особенно чутких, подчас тяжела и без прожитых за день страхов».
Василько вспомнил о том, что еще недавно он был володетелем, его слова боялись, его кормили, ему угождали, а он все капризничал, белый свет был не мил, и казалось, что он самый разнесчастный человек на свете. Но, видно, зло пошутил над ним Господь – уже нет ни села, ни холопов, ни чести и славы. За что такая напасть? Ведь не доброхотствовал он татарам, не желал Москве зла, не обижал ни меньших, ни добрых мужей.
И здесь словно кто-то толкнул его, Василько схватился за голову и испустил протяжный стон. Есть же на нем грех! Есть!.. Но отчего же только он так строго наказан? Ведь другие тоже побивают себе подобных и не принимают мук. Воробей на что лют, а ходит в соболях и всеми возносим.
Вспомнились подробности прошедшей ночи; особенно ясно и больно представилось, как покачивалось на его руках отяжелевшее тело Волка. И как всякий человек, задумавший сделать зло либо уже сотворивший его, желает успокоить свою совесть, так и Василько пытался утешиться. И чем более очерствел человек, тем скорее успокоится.
Василько поначалу каялся вслух: «Ты только прости, Господи! Епитимью приму: новый храм поставлю на селе, сто поклонов каждый день класть буду, пожалую немалый вклад в монастырь по душе Волка. Только не дай пропасть, Господи!»
Затем раскаяние уступило место хладнокровному раздумью. Волк сидел на его земле, и надлежало крестьянину его кормить и почитать. Волк поднял на него руку и был за это наказан. Василько все более убеждался, что нет в его душегубстве большого греха. Ведь бояре не столько упрекали убийством крестьянина, сколько обвиняли в измене. Когда же он вспомнил множество раз слышанную истину: мир так зол и тесен, что прожить жизнь, не сгубив души, невозможно, вконец успокоился и решил более о Волке не вспоминать.
Тяжко жить человеку на белом свете. Всюду зависть, корысть, зло и насилие, а душа мучается, хочется ей преизмечтанного, и гложет тоска по прожитому в один миг детству.
Василько горько пожалел, что в юные лета не знал цену своему детству, все торопил счастливые мгновения. Детство казалось ему сейчас сотканным из бодрящего и ласкающего солнечного света, лишь иногда застилаемого душевным ненастьем. В одно из таких ненастий он впервые открыл себе, что смертен.
То было красным летом, мирным и сытым, с буйными и скорыми грозами, нагретыми лужами на избитых неровных дорогах. Он играл с товарищами на лугу. Один из них упал в скрытую высокой травой и наполненную водой яму. Раздался шум потревоженной поднятой вверх воды и испуганный возглас упавшего отрока. Ему помогли выкарабкаться из ямы. Он стоял, смущенный и пристыженный, мутная вода стекала с волос и лица на темную от влаги сорочку, и ядовито-зеленая тина шапкой висела на его голове. Отрок был так напуган, растерян и смешон, что, глядя на него, все стали смеяться. Смеялся и Василько.
