Радий Фиш - Спящие пробудитесь
Мехмед Челеби, облокотясь о подушки, сидел на ворсистом исфаганском ковре, расстеленном возле султанского шатра, глядел на город Салоники и пытался сосредоточиться перед вечерней молитвой, дабы за мельтешеньем минувшего дня открылось ему главное, что предстояло предпринять завтра. Так учил шейх Кара Дай, коего он выбрал себе в духовники, следуя обычаю, установленному еще основателем династии Османов, приближать дервишеских шейхов: слово их имело вес среди воинов и внушало безотчетную веру черному люду. Особенно в смутные времена.
Впрочем, смутным временам приходил конец. Вся держава, почитай, в тех же пределах, что до Тимура, собрана под рукой одного государя. И этот государь — он, Мехмед Челеби. Незадачливые братцы его сами перерезали друг друга, правда не без его тайного содействия. Только бешеного Мусу пришлось отправить к праотцам самому. Усмирены, наказаны, напуганы удельные беи, приведены под его султанскую волю. Тринадцать лет с седла не слезал, чтоб достичь сего. И вот явился еще один брат — домогатель Мустафа. Тринадцать лет кормился бог знает на чьих харчах, а тут собрал недобитышей акынджийских, недовольных, обиженных беев во главе с неблагодарным Джунайдом. Зря он, разбив возомнившего себя равным ему Джунайда, по государевой доброте своей не снес с него головы, а поставил наместником в Никополь. Что поделать? Лошадь о четырех ногах, и та спотыкается. Случаются промашки и у богоданных государей. Но он, Мехмед Челеби, умеет их исправлять.
Дельный совет дал ему визирь Баязид-паша: объявить Мустафу самозванцем. Прошло всего несколько месяцев, и от войска домогателя осталась кучка ближних людей, укрывшихся вместе с ним и Джунайдом за стенами крепости Салоники под властью императора Византии. Но государь османов Мехмед Челеби зря на коня не садится: отсюда-то он их добудет, что бы там ни было.
На подходе к Салоникам его царственному слуху пала добрая весть: наконец-то раздавлены мятежники и еретики, поднявшие голову в Айдыне и Манисе. В подтвержденье сего царственным очам его была предъявлена отсеченная голова вожака бунтовщиков. Если верить визирю Баязиду-паше, был он куда опасней лже-Мустафы: последний метил всего лишь занять османский стол, а главарь смутьянов злоумыслил искоренить весь род османский, самое звание государево, а заодно и бейское упразднить. Подстрекал чернь порушить законы веры: дескать, нет ни правоверных, ни неверных, все мы дети Адамовы.
Не вдруг поверил визирю Мехмед Челеби. Но когда мятежники погубили одно за другим войска наместников измирского и саруханского, пришлось признать его правоту. Повелел собрать под начало Баязида-паши половину османской рати и послать в поход под султанским бело-золотым стягом своего наследника тринадцатилетнего царевича Мурада, — пусть знают, что на сей раз имеют дело с самим султаном.
С божьей помощью Баязид-паша с принцем Мурадом вырвали с корнем богомерзкую ересь из турецкой земли, снова поделили ее на тимары и зеаметы, роздали беям и слугам государевым.
Мысль о его любимце Мураде тронула губы султана гордой улыбкой. Сам он встал во главе двора и войска в том же возрасте, что царевич, и был так же крут на расправу. Молодец Мурад. Весь в отца — не посрамил османского имени!
Но к отцовской гордости примешалась неведомо откуда взявшаяся грусть. Как говорит шейх Кара Даи? «Ты получишь все, чего хочешь, когда перестанешь хотеть…» Сколько бессонных ночей провел он, сколько смертных опасностей и грозных врагов одолел, одержимый одним желанием — вновь собрать в своей руке отцовские земли, стать единовластным государем. И вот его желание близко к исполнению. А он? Где былое упоенье победами, радость от обладанья властью? Пожалуй, больше всего он хотел сейчас покоя.
Мехмед Челеби глянул вниз на долину, где затеплились огни костров, обозначая отряды его ратников, обложивших город, и глубоко вздохнул. Неужто устал?
Он повел носом. Здесь, на высоте, хоть и было зябко, как-никак скоро осень, зато дышалось легко, полной грудью. Не слышно земной сырости, ветер чист и свеж. Не оттого ли он забрался сюда, на гору, с немногими янычарами, чтобы дать отдых своему чувствительному носу от вони и пыли походов, а слуху — от гама становища, сиплых окриков десятников, беспрестанного гула голосов?
Мятежники в Карабуруне звали своего атамана, чью голову ему поднесли на подносе, Деде Султаном. А был он, как дознались, десятником азапов, родом из крестьян, прислуживал верховному судье Бедреддину. Султан из черни, взявший себе в визири иудействующего босяка торлака. Забавно! Слава Вседержителю, показал им, кто их истинный, богоданный султан!
Но еще забавней представилось ему известие о бегстве из Изника шейха Бедреддина. Видать, не на шутку перетрусил святой отец, что притянут к ответу за злодейство его бывшего слуги.
Над заливом высоко в прозрачном синем небе зажглась звезда. В стороне от нее — другая, чуть пониже — третья.
И тут Мехмеду Челеби вдруг стало ясно: завтра надобно править посольство в Салоники, дабы предложить ромеям окуп за выдачу лже-Мустафы с Джунайдом, а на случай отказа готовить пешую и конную рать к осаде.
Сумерки сгущались. На исфаганском ковре едва можно было отличить белую нить от красной. Из ближайшего шатра послышалось нестройное бормотанье. Мехмед Челеби, султан османов, слез с подушек и опустился на колени для молитвы.
Помолившись, государь не пошел к себе. Направился к стоявшей на отшибе юрте любимой наложницы, гречанки. Как знать, один ли горный воздух, а не желание побыть с ней без помех наедине понудило Мехмеда Челеби покинуть стан? Хотя он вряд ли в этом признался бы даже самому себе.
У входа в шатер он, не оглядываясь, поднял руку над плечом. Беззвучно следовавшие за ним в темноте телохранители-албанцы знали сей знак: он повелевал стоять в отдаленье, не допуская к государю никого.
Султан откинул полог. В лицо ему ударил дух женского шатра; смешанный аромат душистых трав, стойкий запах мехов и тканей, благовоний и притирок. Этот дух, обычно слишком вязкий для его чересчур чуткого нюха, на сей раз приятно расслаблял, освобождая от дневных забот.
Женщины, сидевшие вокруг большого медного подноса со сластями — халебской тянутой халвой, калеными раскрытыми фисташками, очищенными грецкими орехами с изюмом, завидев государя, засуетились, закланялись и отступили. Ему навстречу в легком голубом халате пошла она, гречанка, — вся радость, вся покорность. Взяв Мехмеда Челеби за руку, подвела к обычному почетному месту против входа, усадила на перинку, покрытую желтым шелком с зелеными узкими листочками, подложила под локоть круглые розовые подушки.
Служанки хотели было удалиться, но она остановила их. Чуяла, с каким нетерпеньем жаждет повелитель остаться с нею вдвоем. Но спешка и нетерпенье в делах любви губительны. Он должен сперва оттаять, отойти душою от всего, что занимало его за войлочными стенами шатра, насладиться своим томленьем, истомиться до конца.
Она кивнула рабыням. Те подали султану вино и чашу. Внесли трехструнный саз, бубен, надели ей на пальцы звоночки, похожие на крохотные литавры. Под томительный мерный распев струн гречанка поплыла перед государем в танце. Сперва ожили одни лишь руки, повели с ним свой разговор, затем гречанка медленно прошлась перед ним, изгибаясь и маня всем тонким станом. Бубен застучал быстрее. В лад ему зазвенели ее ножные браслеты, звоночки на пальцах. Глаза, опущенные долу, сверкнули, обожгли.
Мехмед Челеби следил за ней, как охотник за дичью.
И что он в ней нашел? Красавицы мира были к его услугам, а эта?.. Худа, в чем только душа держится. Грудь маленькая, острая, как у козы. Длинные ноги поросли пушком. Бедра, правда, ровные, гладкие, а ягодицы — чудо, крутые, круглые, каждая умещается в ладони. Да, было в ней что-то от козы — лицо продолговатое, с острым подбородком, зеленоватые, как виноградины, глаза навыкате, чуть косят. Но каждое ее прикосновенье столь сладостно, будто молодая кровь ее свободно вливается в его жилы через кожу. Вот и сейчас, как только взяла она его за руку, эта сладость потекла по телу.
Сказать по правде, он быстро насыщался ею — сколь ни люби шербет, а пить его не станешь каждый раз, как мучит жажда, — опротивеет. Насытившись, султан сердился на себя. В конце концов, что значит для него рабыня? Неделю, месяц, бывало, не звал ее, не появлялся. И вдруг, все бросив, мчался к ее шатру, врывался, откинув полог. В такие минуты даже выраженье изменчивой и непрерывной душевной жизни, которого Мехмед Челеби терпеть не мог на лицах своих придворных, относя его на счет гявурского разврата, иранской изнеженности, даже это выраженье покорности и гордости, страданья и радости, самопожертвования и упрямства, светившееся в чертах ее нежного, матового лица, во взгляде, в улыбке, в поставе головы, неизъяснимо влекло его. Быть может, чуждость и глубина неведомого Мехмеду Челеби душевного мира и составляли для него главную привлекательность наложницы.
