Радий Фиш - Спящие пробудитесь
На покрытом порослью мыске поставили возле бочага два глинобитных дома. Но шейх там не поселился. Предпочел одну из множества пещер, вымытых водой в отвесной стене песчаника и с незапамятных времен приспособленных рукой человека под обиталище. Огромные, высокие, как соборная мечеть, узкие, как гробы, пещеры соединялись переходами и лазами; кое-какие из них, по слухам, вели наверх, туда, где Ашот с артелью сооружал крепостцу.
Правый берег, заросший непролазным лесом, тоже был крут, — наверх можно было взобраться только по укрепленным досками ступеням, числом более двух с половиной сотен. С этой стороны стан должны были прикрыть два других бревенчатых детинца.
Кузнец приходил сюда вместе с Ахи Махмудом поглядеть, как служат его скобы, сколько их еще надобится. И был поражен: срубы ставились прямо в чащобе. Стоило поджечь лес, и займутся укрепления. На Руси вокруг крепостей всегда делали расчистку шагов на триста, не меньше, и ограждали их засеками. Он сказал об этом Ахи Махмуду, и тот распорядился исполнить совет, благо людей в лесу становилось все больше и было кому заняться посеками да завалами.
Лес гудел от звона топоров, людских голосов, конского ржанья, мычанья волов. Черный люд, болгары, валахи, греки, турки, албанцы, православные и мусульмане, богумилы и кызыл-баши несли в лес что могли — одежку, деньги, харчи, шкуры, гнали скот. Крестьянская ватага превысила числом пять сотен.
Не было тишины и ночью. Когда прокопченный, оглушенный грохотом Алексей выходил из-под навеса глотнуть прохлады, он не слышал сперва ничего, кроме молчания. Но мало-помалу начинал различать запахи мяты, горького смолистого дымка. Слышался говорок ватажников, что сидели возле костров: по вечерам к ним всегда приходил потолковать кто-нибудь из Бедреддиновых выучеников. Доносилось бренчанье струн — то ашик Дурасы Эмре складывал новые песни. Проходили дозорные азапы — их набежало в стан под начало бывшего десятника Живко больше полусотни. Позванивали сбруей, фыркали кони. Иногда раздавался глухой, удалявшийся топот копыт — то очередной гонец мчался в какой-нибудь край Румелии.
Не гасли по ночам свечи сподвижников в пещерах. Акшемседдин, строгий, просветленный, разрешив десятки дел, наваливавшихся на него днем как на главного управителя, принимал посланцев из Сереза и Пловдива, Самокова и Демитоки, рассуждал, кого немедля пустить к учителю, кто может обождать, а кого направить к Маджнуну.
Писарю тайн, хоть и придали ему в помощь двух писцов, чихнуть было некогда: заноси на бумагу речи учителя, пиши с его слов обращенья к друзьям, ученикам и единомышленникам, составляй письма к мятежным дервишеским «деде», ремесленным братьям — ахи, воззвания к черному крестьянскому люду. На работу Маджнун не сетовал — труд был ему в радость. Учитель возвещал: час Истины пробил. Звал народ в долину Загоры, чтобы идти всем миром на столицу.
Все знали: впереди битва, готовились к смерти, быть может, увечью. Но не чуялось ни натужности, ни раздраженья, не слышно было ссор, окриков, зуботычин, привычных в воинском стане. Часто раздавался смех — не злой, натужный, а радостный. Не приходилось приказывать, никого не надобно принуждать. Каждому слову сподвижников Бедреддина внимали как слову Истины. И потому, прежде чем сказать слово, они семижды обдумывали его.
В полдень женщины приносили припасы. С открытыми лицами и мусульманки и христианки садились рядом с мужчинами. Благовоспитанно, чинно пригубляли чашку с вином, что трижды посолонь обходила круг. Вино — не пьянство, было одним из «напрасных запретов», разрешенных учителем.
Старый кузнец успел повидать всех ближайших соратников шейха, кой с кем потолковать. А вот самого узреть не доводилось. И потому, когда увидел, был ошарашен. Он представлялся кузнецу богатырского сложения, с горящими очами, громовым голосом. А вышел невысокий, щуплый человек в простой шапке и сером халате. Взобрался на приступку и заговорил. Голос у него был сильный, но не громкий. И слова он говорил привычные. Но стоило ему начать речь, как кузнец позабыл о своем недоумении, о самом себе, обо всем на свете, захваченный смыслом его слов.
Бедреддин начал с рассказа о победах своих учеников Бёрклюдже Мустафы и Ху Кемаля Торлака, о справедливом устройстве на свободных от бейского ига землях Карабуруна, Айдына, Манисы. Стало известно, что туда ушло недавно походом новое двадцатитысячное войско, набранное со всех земель к полудню от соленых вод. Султан поставил во главе этой рати визиря Баязида-пашу и своего наследника двенадцатилетнего Мурада, наместника Амасьи, повелев предать огню грады и веси, мечу — всех осмелившихся восстать против власти. Не далее как прошлой ночью, сказал Бедреддин, в стан прибыл наш друг воевода Юсуф-бей. Его люди в логове врага сообщили: Мехмед Челеби с другой половиной войска, набранной в Румелии, покинул столицу и ушел осаждать Салоники, где засел с ромеями вместе его брат Мустафа, предъявивший свои права на османский стол.
— И посему решили мы: завтра с рассветом снимемся на Загору. Там нас давно ждет праведный люд, дабы, объединившись, идти на Эдирне. Нет лучшего способа отвести смертную угрозу от наших братьев в Айдыне, нет и не будет лучшего часа, чтобы утвердить Истину на всей земле!..
Он обращался ко множеству, как к одному-единственному собеседнику, и кузнец Алексей, подмастерье Стоянко, каждый, слышавший шейха, чувствовал себя этим одним.
— Слава Истине! Слава шейху Бедреддину! — не помня себя, отвечали ему.
Общий восторг увлек старого кузнеца: вместе со всеми возглашал он славицу шейху. С любовью глядел на лицо его, соединившее в себе доброту и величие, мудрость и простоту. Меж тем Бедреддин в сопровождении круглоголового, чернолицего Джаффара, не отстававшего от него ни на шаг, как не отставал от кузнеца Карабаш, сошел вниз. Толпа обступила его. Алексей увидел, как Акшемседдин что-то говорит шейху. Подвели лошадь. Бедреддин взялся за луку, обернулся и громко, очевидно желая, чтоб слышали все, сказал:
— Нет, брат наш Акшемседдин, хранить стан, добывать оружие и припасы дело наипервейшее. И ты сладишь, с ним лучше других…
Вечером у костров запели песни. Каждый на своем языке. Турки — протяжные напевы степей. Греки — томительные любовные. Албанцы — боевые, грозные, как горы. Армяне — стремительные, бурные, точно реки с гор, болгары — свадебные, хороводные. И все вместе новую, только что сложенную ашиком Дурасы Эмре, славившую Истину и Свободу. Пели кто как мог, голосистые и безголосые, перевирая слова и напев. Дервиши, воины, черный люд, разноплеменная голытьба, ощущая себя богатырской всевозрастающей силой.
Греки, единственный народ, который пляшет, идя на смерть, не смогли усидеть. Вскочили, взялись за плечи. Ударил барабан. Заводила вытащил из-за кушака платок, взмахнул им и повел перекрестным шагом, приседая и вскрикивая. К ним присоединились армяне, валахи, турки, болгары, женщины, мужчины. Взявшись за руки, сцепившись мизинцами, образовали бесконечную цепочку, уходившую в темноту, к ущелью, возвращавшуюся к пламени костров, свившуюся кольцами, одно в другом, по всей вырубке от реки до засек, охваченные великим чувством всеобщей братской соборности.
Кузнец не плясал. Не старость, не хромота были тому причиной. Он сидел у костра, сумрачно глядел в огонь.
В голове его шла мучительная работа. Бедреддин говорил о каких-то своих людях в стане врагов, о воеводе Юсуфе-бее как о нашем друге. Кому может бей быть другом? Тому, у кого сила. Значит, почуяли. Но быть им другом для бея значило стать врагом самому себе. Разве не вознамерились они упразднить самую возможность бейства? Не ослышался ли он?
Кузнецу не удавалось отстать от этих мыслей, и страшился он предаваться им. Не мог он на сей раз поделиться ими ни со знакомцем своим дервишем-помаком, ни со Стоянкой, ни с кем во всем стане. Лишь одному человеку мог бы он о них рассказать — самому шейху. Но как улучить для этого время?
Тяжелая рука кузнеца, лежавшая на загривке Карабаша, сжалась в кулак. Волкодав взвизгнул от неожиданности.
Не обратив на него внимания, кузнец встал, вошел под навес. Зажег свечу. Стал собирать снаряды, одежонку.
Запыхавшись, влетел в кузню Стоянко. Постолы порвались от плясу. Увидел кузнеца:
— Куда, майстере?
— Завтра уходим в Загору, не слышал?
— Но ведь Акшемседдин сказал… Я думал…
— Думал: стар, мол, хромой черт? Пусть сидит здесь, а я пойду ратовать? Нет, останешься ты. Успеешь наратоваться.
IIСолнце опускалось все быстрей, заливая золотом жнивье полей, сады и виноградники просторно раскинувшейся долины Вардара, обагряя лежавшее далеко внизу изрезанное мысами море. Толстые крепостные стены, грозные башни, защищавшие город, отсюда, сверху, виделись невысокой скальной гривкой, а улицы, что, извиваясь и переплетаясь, сбегали от стен к заливу, — узкими козьими тропами.
