Садриддин Айни - Рабы
— Я надеюсь скоро избавиться от него. Освободиться от него с честью, чтоб разговоров не было.
— Как же это?
— Его отец Эргаш и мать его скрывают от меня свои тайны. А я все-таки разгадаю их.
— Какие ж это тайны? И как же ты их думаешь узнать? Через кого?
— Через Нор-Мурада. Он хоть и активист, да простофиля. У него все выпытать можно. Надо только подойти к нему с умом. Я с ним часто разговариваю.
— И что ж он тебе рассказал?
— Он говорит: Хасана будут судить. Его обвиняют в умышленной порче сеялки и в краже культиватора.
— И ты решила дождаться суда?
— Нет, суда можно не ждать. Но как только на общем колхозном собрании его обвинят, как только колхозники от него отшатнутся, так и я смогу от него уйти. Тогда все коммунисты и каждый комсомолец одобрят мое решение. Тогда я, как свободная советская женщина, захочу выйти замуж за активиста. Этим активистом будешь ты. Кто ж тогда меня осудит?
Хамдам, обняв Кутбийю, потянул ее к себе:
— Иди ко мне! Дай мне поцеловать сладкие уста за медовые слова.
— Увидит кто-нибудь! Пусти!
Кутбийа, вытянув шею, осмотрелась кругом. И Хамдам осмотрелся.
— Успокойся. Здесь, у ручья, хлопок в рост человека, густой. Кто нас здесь увидит? Я этот хлопок не люблю за ту пользу, что дает колхозникам. Но благодарен ему, что так надежно скрывает нас. Пока не подойдут вплотную, нас не увидят. Вон какой хлопчатник!
— За то и я недовольна тобой. Сеялку ты испортил. Культиватор спровадил с глаз долой. А они при первом сборе с каждого гектара собрали по две тысячи четыреста килограммов. После второго и третьего сбора у них выйдет около трех тысяч килограммов с гектара. А Садык на испорченном участке обещал собрать по две тысячи четыреста килограммов. Вот результат всех твоих дел.
— Ты забыла, что ли? Я же подменил отборные семена гнилыми.
— И это они исправили. Пересеяли этот участок, и теперь, я сама видела, там вышел средний урожай.
— А культиватор?
— Они купили новый. Им это теперь ничего не стоит. При таких доходах.
— А про арык забыла?
— А что арык? Ты считал, что оставишь хлопок без воды дней на десять, а они в один день все поправили. Вышло так, что воду на поля пустили вовремя.
Хамдам согнулся то ли под тяжестью ее обвинений, то ли от сознания своей беспомощности перед неудержимо, неотвратимо нарастающей мощью и успехами колхоза. С последней надеждой Хамдам напомнил Кутбийе:
— А минеральные удобрения?
— А что? Там и взялся Садык собрать свой урожай. Да если и не соберет, даже если ни килограмма не соберет со всех этих восьми гектаров, пропадет, что ли, колхоз от этого? Ведь колхоз в этом году собирает одного только хлопка полный урожай с двухсот пятидесяти гектаров. Что значат при этом какие-то восемь гектаров! Да и неизвестно, не выполнит ли Садык свое обещание. А если выполнит, то и здесь, выходит, соберут полный урожай. Вот тебе и удобрения. Нет, Хамдам, наш удар не удался. А ударить по колхозу надо так, чтоб он у самого корня затрещал. Тогда нам можно спокойно смотреть в будущее.
— А еще ты забыла, что я сделал с Хасаном?
Она одобрительно хлопнула в ладоши.
— Это ты сумел. Тут ничего не скажешь. Каждый удар по видным колхозникам — это словно кирпич выбить из фундамента. Так, кирпич за кирпичом, можно завалить и весь дом. Так и надо нам действовать.
— Ну, я рад, что хоть один мой удар порадовал тебя, радость моя!
— Так порадовал, будто мои родители вернулись из ссылки и получили назад свое имущество. Но это мало. Надо и других так же бить.
Она положила руку ему на колено.
— Хамдам-джан! Милый мой! Ты мой верный помощник. Скоро, скоро ты станешь моим мужем. А тогда ты не успокоишься, будешь продолжать это «дело»?
— Я, Кутбийа, пленен темнотой твоих глаз, этими бровями, как две черные стрелы. Черными твоими косами, темной твоей родинкой над густой бровью. Какую б мысль ни внушала ты, я выполню все.
— Вот этого-то я и боюсь.
И она сняла руки с его колена.
— Хасан не меньше тебя любит эти брови и косы, а как только дело коснется колхоза или комсомола, он всю любовь забывает. Если б ты был так же упрям в своем деле, как Хасан Эргаш в своем, тогда у нас «дело» пошло бы на лад! Только так, как Эргашев любит и укрепляет колхоз, ты должен его ненавидеть и разрушать. У того любовь, а у тебя ненависть. Понял?
— Прости меня, я тебя так люблю, что всякое дело примериваю на твой вкус. Всякий раз думаю: «А как это оценит Кутбийа? А понравится ли ей это?» Но ведь дело-то наше я начал раньше, чем договорился с тобой.
— Что ж ты сделал до встречи со мной?
— Я? Немало людей я оттолкнул от колхоза. Я внушал им, что работа дураков любит, что от работы лошади дохнут, что, сколько ни работай, всех денег все равно не заработаешь, и некоторые поддавались мне, отлынивали от работы, становились лентяями. А разве от них не убыток колхозу? Лишь немногие позже, когда распределялись доходы, раскаялись в своем малодушии. Немало я наворовал хлопка в колхозе, а потом спустил его на базар, немало загубил колхозного скота.
Хамдам растерянно взглянул в глаза Кутбийе.
— Я считал, что принес вреда не меньше, чем покойник Хаджиназар.
Кутбийа молчала. Он неуверенно говорил ей:
— Я только добро видел от твоего отца. Если колхозники богатство свое добывают в поте лица, то я богател, спокойно сидя на пороге твоего отца. Я только направлял труд бедноты, и она работала на Уруна-бая и на меня. Бедняки работали, как рабы, как ослы, а я только подгонял их. Я своих рук в холодной воде не мочил. По доброте твоего отца и я в колхоз вошел как малоземельный батрак, всю жизнь работавший на богача. И вот вышло, что дочь моего благодетеля согласна стать моей женой. О Кутбийа! Когда мы соединимся, мы добьемся своего!
— Я верю тебе, Хамдам. Слава богу, ты такой человек, на которого можно положиться.
И она позволила ему поцеловать себя, а потом прикинулась, что он поцеловал ее насильно, откинулась от него, вскочила и взглянула на солнце.
— Ой, поздно-то как! Надо скорей идти на сбор. А не то очень уж я отстану от них.
— Сегодня ты, пожалуй, не успеешь и половины нормы собрать. Это я виноват, прости меня.
— Норму! Норма сорок килограммов. Куда уж мне! Тут нужны деревянные руки, а не мои.
Она скромно взглянула на свои восковые пальчики:
— Я вчера собрала десять, а сегодня, пожалуй, и семи не соберу.
— И от этого нам польза! — сказал Хамдам.
— В таком случае три килограмма засчитываем в твою пользу.
— Согласен! — засмеялся Хамдам-форма. Они пошли в разные стороны.
16
К Фатиме, продолжавшей не отрываясь работать на своем участке, подошла Мухаббат.
Она принесла Фатиме завернутую в платок кисть винограда и лепешку.
— Вот твоя доля, Фатима. Поешь.
— Спасибо, сестра.
— Ты сама соберешь оставшийся хлопчатник и снесешь весь твой сбор на весы или прислать за ним, помочь тебе?
— Никого не надо. Я сама соберу и снесу.
Мухаббат отдала ей завтрак, а сама принялась за работу.
Фатима положила сверток под куст и подумала: «Я пообещала собрать весь этот хлопок сама. Надо по-большевистски выполнять обещание».
Ее крепкая, мускулистая спина привыкла к труду, сильные быстрые руки были выносливы. Она не чувствовала усталости. Еще не хотелось ни отдыхать, ни есть. Работа захватывала и увлекала ее.
Кусты стояли редко, но по мере роста разветвлялись, раскидывались. Теперь на них раскрылось коробочек по семьдесят и даже больше. Каждый куст наполнял хлопком ее фартук, так обилен был урожай.
«Бедный Хасан! — думала она. — Вон какой урожай собираю я с твоего посева. А тебя чуть не засудили за него. — Она шла среди густых здоровых кустов, словно среди друзей. — Бедный Хасан! Ты виноват в том, что после того посева тут пришлось немало поработать. Немало, а зато теперь здесь кусты лучше, чем везде. Нет, ты не виноват, Хасан… А культиватор?»
