Борис Поляков - Кола
...Дядька Матвей появился неожиданно, сбоку. Не пришел будто, а просочился сквозь колян. Худющий, душа из тела, похоже, вот-вот уйдет. Рукой слабой коснулся Кира.
– Пойдем-ка со мной, Аника. Пойдем, воин, – сказал голосом сухим, ржавым. И Кир на мгновение почувствовал себя защищенным от всех напастей, послушно пошел вместе с писарем мимо колян в улицу.
Голова гудела от хмеля, удара, злобы. Мысли мстительные переполняли. А перед глазами только копченый этот, из кузни, снимает фартук Нюшкин с дуги и будто молотом бьет в лицо.
– Куда ты меня ведешь?
– К себе. Давно ведь у меня не был.
– С осени...
Дом и двор большие у дядьки Матвея. Наверное, большую семью хотели иметь родители. Да что-то не получилось. А теперь в запустении все и приходит в ветхость. Гнилая крыша, скосившееся крыльцо. В дальнем углу к березкам привалился гнилой забор. «Почему Матвей век прожил бобылем? На траве по ограде даже тропинок нет, будто жильем не пахнет».
Писарь сел у крыльца на лавку, дышит тяжело, часто. Руками за лавку держится, губы синие, сам лишь кожа да кости. В гроб краше кладут. «Куда же я? Он в утешении больше меня нуждается».
– Присаживайся, – Матвей кивнул ему. – Слышал уже про тебя да и видел кое-что... да. Отец-то где нынче?
– Не знаю. В Архангельске, видимо, меня ищет.
Прибыл бы он туда раньше да меня застал там – не случилось бы всего этого.
– Да... Нагадил отцу ты в седую бороду. Столько сразу.
– Не поминай, – Кир сел рядом с писарем, опустил низко голову.
– И с ножом так себя опозорил. Тьфу! – писарь плюнул презрительно.
– Это я ему не прощу. И ей, суке...
– Ну-ну. Давай еще гадь. Заст, выходит, еще на глазах?
– Какой заст?
– А когда парень на девку смотрит, черт ему глаза застит. То розовое накинет, то черное. Он и видит все по-иному. Это после пройдет.
– У тебя так бывало? – Хорошо, что дядька Матвей увел оттуда его, что сидит и говорит с ним.
– У многих это бывало. Из-за баб нас немало гибнет. Они, стервы, не только соки живые, а и кровь до остатка готовы из тебя выпить. Такой народец. – И повел неприязненно головой. – Да нашли мы о чем говорить, бабы...
Но Киру хотелось, чтоб Нюшка когда-нибудь о всем случившемся пожалела, чтоб изводила себя раскаяньем. Если бы сейгод он снова с удачей вернулся в Колу, она тогда поняла бы. Но шхуна его, шхуна...
– А я, признаться, сильно радовался по осени за тебя, Кир. Славно ты рассказывал про торговлю в Девкиной заводи, про колян. Думалось, этот схватит мечту. На целую жизнь хватит...
Покосился на дядьку Матвея: на ладан дышит, а туда же свой нос. Руками немытыми норовит в душу. Задним умом все крепки. И скривил рот в ухмылке.
– Надивиться на вас, стариков, не могу: мудры! А сами за жизнь что успели? Гордость какую нажили к старости? А? Оглянись хоть ты на себя! Всю жизнь по бобылкам шастал. А могли бы сыновья быть, внуки по траве бегать. В доме вон все порушилось.
Дядька Матвей держался за лавку, сидел неподвижно. Лицо было мертвенным, глаза он не открывал. Кир осекся на полуслове: теперь и отсюда уходить надо.
– Это правда, Кир, – скрипуче сказал Матвей. – Я в дому много лет ничего не делаю. Для чего? Некуда голову приклонить в старости... Только нет в этом моей вины, – у Матвея, похоже, горло перехватило. – Видишь ли, мне с ногою тогда, помолоду еще, повредили семя. Солдат английский стрельнул... А пустоцвету зачем жениться? — И Матвей повернул лицо к Киру, попробовал улыбнуться.
Вспомнилось, отчего Матвей стал хромым, и еще слухи припомнились, будто пороли его принародно когда-то в Коле, лишали доброго имени.
– Прости меня, дядя Матвей. Сдуру это я, с горя...
– Ничего. Все так. Верно, мог бы кое-что, не сумел. Тыкался как слепой котенок, хватался за все подряд. А все не тем оказалось. Вот и ты берегись. Не прощает ошибок жизнь.
«Мне уже не простила, – хотел сказать. И увидел себя сиюминутным. – Я ли это сижу у Матвея-писаря? Шхуны нет. Пьяный ездил, позорил Нюшку, битый корчился на земле, блевал. Нет, не сон. Люди видели, не забудут». И вздохнул тяжело:
– Пал я, дядька Матвей. Пал и совсем расшибся.
– Подымись. Ты поопытнее теперь. А за битого двух небитых дают на ярмарке. Эка невидаль...
– Как подымешься? Война все взяла.
– Война когда-нибудь да пройдет, – погодя отозвался писарь. – А твоя мечта о компании из колян должна остаться. Дело это святое. К нему многие приступали, да не с того боку. А ты в точку попал. Тебе надо держаться. Земля у Девкиной заводи наша, русских людей. Русские ее обживали и погибали за нее там. Помнить об этом надо. – Матвей повернулся к нему, старческие глаза ожили. – Не оптом сразу, не на ура, а капля по капле, каждый день, час бережливо к цели своей идти. Идти, идти...
– Нелегко это, дядь Матвей.
– А жизнь пусть медом тебе не кажется. Если даже сумеешь когда-нибудь компанию из колян сделать, о славе своей не мни. Люди скоро тебя забудут. Но ты познаешь счастье, поймешь, что прошел не зря. Я так это мыслю.
Кир молчал. Сквозь черное невезение последних недель затеплилась слабеньким огоньком надежда. А если опять сначала? Если поверить: война пройдет? На новую шхуну время надо и деньги. А еще на товар, команду. Где столько взять?
– Денег надо на это много.
– Деньги есть.
– У тебя?
– У меня.
– Тебе некуда их девать? – Кир обвел взглядом дом, двор.
– А я копил их не в проживанье, – усмехнулся Матвей. – Проесть, милый, все можно.
– Что же ты хочешь за свои деньги?
– Мне много не надо. Проценты по банку. Но деньги я не в подарок, а лишь в оборот могу дать, на дело. И непременно знать должен, что ты не отступишь и этим жить будешь. Такие мои условия. И их записать придется.
Кир молчал. Когда-то, еще по осени, перед самым уездом в Кемь, он зашел ненадолго к Матвею-писарю и рассказывал о своих делах. Говорилось легко. По лицу, глазам писаря видел: тот его понимает...
– И еще мечтал бы на шхуне с тобой сходить, посмотреть на твои начала. Да, видно, это уж не по моим силам.
– А если я споткнусь снова? Не подымусь?
– Не верится, – строго посмотрел писарь. – Ты теперь понять должен, каково терять все. Бережливее будешь и осторожнее. Но всякое может стать... Что же, другому свой флаг отдашь. Неустанно если умы тревожить, сыщутся продолжатели. А это уже немало, коли твое продолжено...
78
В воскресенье, восьмого августа в Колу вернулся Игнат Васильич. Вернулся поутру, рассказывала охотно Граня, закрылся с Кир Игнатычем в доме и говорил долго. Потом в бане мылся и отдыхал, а теперь ее послал передать: Шешелова и благочинного ждет к чаю.
Шешелов приглашению обрадовался. Он соскучился по Герасимову. Почти два месяца не было его дома, ходил по большому миру и многое, верно уж, видел и слышал сам. И у них с благочинным новости накопились. Расскажут ему про Бруннера, Соловки. Будет чем поделиться. И спешил, надевая рубашку свежую: давненько вместе они не сиживали. Но, вспомнив о пьяных проделках Кира, о шхуне сожженной, присел в нерешительности на стул. Беды к Герасимову одна за одной, какие уж тут беседы! Его бы утешить как-то, слова подушевнее бы сыскать. И решил один не ходить. Завернул к благочинному, чтобы сразу идти вдвоем, по дороге его спросил:
– Думаете, Игнат Васильич уже знает? – И хотя не сказал, про что, благочинный понял.
– Знает, поди, – отозвался хмуро. – Люди не преминут, скажут. Да и как не сказать – шхуна! А он мореход. Дошутился Кир до великих бед. И с невестою тут еще...
Шешелов вспомнил: приходили просить за ссыльного Дарья и сама Нюшка, – и подумал, что сам оказался как в сговоре против Герасимова. Но каверзы он не строил, греха за душою нет. Правда, после суда стариков можно было сказать Герасимову про все. Но что бы от этого изменилось?
Игнат Васильич встретил их на крыльце. Видно, прошедшие месяцы были нелегкими для него. Почернело от солнца его лицо, взгляд попустел, в движениях убавилось живости. «Знает», – подумал Шешелов. И благочинный это, похоже, понял: обнялся с Герасимовым, старался шутить.
– Эко ты на чужих харчах отощал! Хоть к яслям тебя на откорм ставь.
Герасимов жал им радушно руки, приглашал в дом. Шутливый тон благочинного принял, ткнул пальцем в его живот:
– А ты пузо наел за лето...
– Наполовину против архиепископа...
– Отчего же наполовину?
– По сану больше и не положено.
Вошли в горницу. Самовар Горячий, архангельские баранки, шаньги свежие с творогом, семга, коровье масло.
– Добирался водою или по суше?
– По почтовой тропе: пешим по тайболам, а водою на лодках и на плотах.
– И где ж побывал? – любопытствовал благочинный.
– Лучше спроси, где не был. В Кандалакше, Кеми, Архангельске. Везде был.
– Экий ты непоседливый.
– Ага. Думал все: может, последний раз... – Герасимов будто бы пошутил, а услышалась тоска в голосе.
