Борис Поляков - Кола
– А я к тебе с повинной головою.
– У нас тебе будут рады, Кир, – и пожала недоуменно плечами. – Только виниться передо мной не в чем.
Нет, проявления жалости к себе он совсем не хотел.
– Я писал тебе, Нюша, как все шло у меня. И вина моя...
– Не надо про вину, Кир.
– Нет, Нюша, надо. Затем иду. Я должен сказать, как со сватами получилось. Не прислал я их...
– Ты за это себя не кори, Кир. Хорошо, что их не прислал.
– Почему хорошо? – Киру весело стало. Нюшка ссору все еще помнит. – Ты не хочешь за меня замуж?
– Не хочу, – доверчиво улыбнулась Нюшка.
И Кир тоже ей улыбнулся: такой вот строптивой нравилась всегда Нюшка.
– Ты что говоришь?
– Говорю, что за зиму обдумала без тебя.
– Ну...
– Было у нас, прошло. А больше уже ничего не будет. Казалось, она капризничает от прошлых обид. Но это все до границ, какие он ей позволит. Не впервые ему управлять Нюшкой.
– Ты меня разлюбила?
– Разлюбила, Кир.
Он не такого ответа ждал. А по Нюшке трудно понять, где правда. Рано, похоже, он прямо ее спросил.
– За что же?
– Я и сама не знаю, – Нюшка сказала просто. – Поначалу, видимо, за слободку. Я тогда обворованной и униженной себя чувствовала. Тяжкие мысли были. Потом думала – позабудется и сумею тебя простить. Потом хотела тебе отомстить тем же...
Слободка! Все-таки донесли. Нюшка за зиму поразузнала. И воспротивился весь ее словам.
– Отомстить?! Мне?!
– Тебе, Кир. А что? Так думала.
– Ну, и...
– А потом поняла: не дадим мы счастья один другому.
Слободка, будь она проклята! Кир не думал, что о ней разговор возникнет. Просительно заглянул в глаза Нюшке.
– Я сильно за все наказан, Нюша. Столько бед сразу! Не мучай хоть ты меня.
– Сочувствую тебе, Кир, вправду. Но говорю как есть. И не надо просить подаянья. Мне подать нечего, да и ты не из тех, кто живет этим. Ты сильный, выдюжишь и подымешься. А вместе не по пути нам.
Кир не мог поверить даже ее глазам, глядевшим прямо.
– Ты любишь теперь другого?
У Нюшки холодность, отчужденность во взгляде встали. Будто хотела, что есть, от него спрятать. И Кир увидел в ее глазах: да!
– Это мое дело, Кир.
Противная сила сжала сердце. Да! Кир словно ожёгся. Да! У нее кто-то есть! И она хранит, защищает теперь от Кира свою тайну. Кто же он? И ярость вспыхнула вновь огнем.
– У тебя кто-то есть, Нюша! И ты с ним?! – Кир усилием удержал, не высказал крепкое слово.
– Не дури, Кир, – Нюшка сказала спокойно, холодно. – Потом сам поймешь: хорошо, что до свадьбы так получилось. А то нам вековать бы с тобою в муках. Ты по своей дороге, а я бы свою при тебе искала. Какая уж это жизнь? При холоде и погреться нечем...
Вправду, вправду случилось. Не отрицает! Сама говорит: не кается. Кто же он?!
И с отчаянием ухватился за мелькнувшую чуть надежду: может, просто словами мстит? За обиду? Говорила же, что хотела...
Рассмеялся зло, нервно: это она напрасно.
– Не дразни меня, Нюша. Твой залог у меня.
– Залог не кольцо обручальное, не на век. Хочешь – верни. Я тебе благодарна за память буду. Не все у нас было с тобой плохим. А нет – как знаешь...
Он словно бы надрывался в крике, а дозваться Нюшку никак не мог.
И растерянно чувствовал: уходит с ней то спасительное, что ему еще оставалось всего минуты назад. И противился изо всех сил потере.
– Не боишься позора?
– Боюсь, – Нюшка подняла глаза. – Что таиться? Ты и сам в горе, знаешь – каково в нем. Но вспять от этого не пойду. И лгать не стану.
Теперь уже прочно он оставался один со своей бедой. И ярость и боль от этого удержать не мог.
– Ты горе мое не тронь. Ты еще не знаешь, каково в нем. – И мучительно искал, чем сломать бы Нюшкину непреклонность, сломить, бросить, топтать ногами. – Но я тебе покажу это...
Нюшка глянула холодно, отчужденно. Она, похоже, его презирала. Он что-то последнее потерял.
– Я, Кир, не виновна ни перед кем. – И повела головой: – А теперь, прости, некогда...
С полными ведрами на коромысле Нюшка обошла его, гибкая, ладная.
Жажда близости к ее телу, знакомому и родному, ко всей Нюшке, желанной и недоступной, охватила его тоской.
– Нюша!..
Но Нюшка не оглянулась, хотя Кир долго смотрел ей вслед.
...Обычно поминки с кротостью, в горе делают. Молчанием скорбным иль с тихим и добрым словом чтут память о невозвратном.
А Кир решил погулять: лихие поминки справить по шхуне, сожженной врагом, по мечте, по любви, посрамленной Нюшкой. И загулял.
Пьяный, ухмыляющийся, злорадный он ехал по Коле в бричке. Застоявшаяся в безделье, лошадь бежала резво. Кир подергивал вожжи и горячил ее, сам норовил стоя править: без картуза, расстегнут ворот рубахи, пиджак нараспашку. Пусть видят коляне лихость его и удаль. Пусть не думают, что пропал.
Он мог бы и музыкантов себе сыскать, и дружков понасадить в бричку. Пусть они погорланили бы, повеселили. Но то, что ему придумалось, он мог лишь один сделать. Это Кир твердо знал.
Как вернулся домой от Нюшки, вспоминалось несвязно: мимо застывшей в испуге Грани прошел не глядя. Откинул крышку сундука, в запале выбрасывал все на пол. За шхуну не смог отомстить, за груз, а уж тут-то он!.. «Пожалеет Нюшенька, пожалеет!» И засмеялся зло, с хрипом, когда попался ему передник.
Граня кинулась к нему.
– Кир Игнатьич! Не надо! Миленький вы, не надо!
А Кира как подхлестнуло: знает! Ишь, сразу поняла. Вся Кола, выходит, знает. Один лишь он из последних. Смеяться?!
– Кир Игнатьич, нельзя! Вы не можете так! Это не вы! – И металась, стараясь поймать, вырвать из рук передник.
Но в Кире только уверенность крепла: знает! Одним миром мазаны, мокрохвостки! Оттого горой друг за друга. И, отталкивая Граню рукой, засовывал Нюшкин фартук себе в карман.
– Я вас же хочу спасти, Кир Игнатьич. Вы потом пожале-е-те! – Граня молила его истошно и все хваталась, старалась достать руками.
– Меня?! Я потерял честь?! – Он толкнул Граню сильно, суетясь, нашарил в комоде деньги и побежал. К Пайкину! К нему только! Лошадь сейчас нужна!
Во всей Коле единственная лошадь с бричкой только у Пайкина. Не для надобности купил, а больше дивить колян. Давал за деньги на свадьбы, на именины, для куражу. И себе запрягал в престольные праздники, ехал через дорогу в крепость: в церковь, потом в кабак.
Пайкин молча взял брошенные на стол деньги, косясь на лицо, одежду Кира, на голову убеленную, запряг ему лошадь и так же молча открыл ворота.
Кир на набережной остановил бричку, вынул Нюшкин передник. Вспомнилось: когда брал его, Нюшка была любящей. Она о свадьбе тогда мечтала. И в душе всколыхнулась ненависть, злость, обида. Сошел с брички, стал распяливать на дуге фартук. Глаза застлались на миг слезами: не так, может, это он? Пройдет ведь со временем все, минует. Но упорно привязывал к дуге фартук. Ништо! Пусть и Нюшка хлебнет горя. Пусть коляне посмотрят и посмеются. И он вместе с ними проветрит рот. Позор смехом страшен. Злорадство в людях, как дьявола, пробудить просто.
Кир знал: он один лишь вправе залогом распоряжаться. Его никто не может остановить, тронуть. Даже Нюшкины дядья бессильны в этом. Да и кто против Кира посмеет встать? Кто захочет разделить позор с Нюшкой? Разве тот, кого она предпочла. Но заступника не одобрит молва. А родителям каково? Шутка ли, будущая жена, сноха, опозоренная при всей Коле! И Кир трогал за поясом финский нож: а хотелось бы на смельчака глянуть. Ох, хотелось, чтобы он вдруг сыскался!
В кабаке никого не было. Кир выпил водки, взял полштофа, кусок пирога с собой, решил ездить до вечера, пока люди не соберутся у Парамоныча. Потом он тут погуляет, угостит многих. И поехал по улицам развалясь, припивал из полштофа, заедал пирогом, втягивал подбородок гордо. Ничего, что голова белая! Пусть коляне из окон смотрят: Кир жив еще, не раздавлен! За себя еще постоять сумеет!
Хотя с весны редкий день о войне в кузне не говорили, весть, что на Мурмане корабли врага сожгли шхуну Герасимова, как громом ударила. Да и понятно. Одно – когда война за горами, лесами где-то и можно над ней позлословить и понасмешничать, другое – когда враг в здешних местах ходит, подле твоего дома и грабит, жгет все подряд. А если вздумает прийти в Колу?
Народ в кузне с утра. По делам и так просто, сидят, курят, рассказывают: Кир шел в Норвегию с грузом хлеба. Шхуна по первой воде, сейгод построена. Груз с нее, такелаж и снасти англичане себе забрали, а команду свезли на берег. В становище они пришли тундрой, чуть живые от голода. Кир Герасимов, пока смотрел, как его шхуна горит, на глазах колян белый стал и едва ума не лишился.
Андрей ковал с Афанасием в паре, слушал. Ему Кир счастливым помнился. Шел тогда осенью меж колян: косынка на шее, смеющийся. Счастливый и молодой. Весь год с завистью вспоминался. А позже нередко и совесть Андрея мучила: такому парню переступил дорогу. А что он супротив Кира стоит?
