Мика Валтари - Турмс бессмертный
Я увидел гробницы со священными обелисками перед ними и шалаши живописцев и каменщиков. Я увидел священную лестницу, но не подошел к ней и не остановился, ибо торопился подняться еще выше, туда, где, как и тут, я знал, всегда дул порывистый ветер. Небо над моей головой было безоблачным, но ветер этот шумел у меня в ушах так, как будет он шуметь через много лет — когда я в совершенно другом обличье стану подниматься по лестнице к моей могиле, держа в руках черный сосуд с камешками одной из моих жизней. Даже если эти записки пропадут, даже если меня подведет память, непременно я вспомню историю моей жизни, как только взгляну на эти камни. Ветер, сильнейший ветер будет дуть в тот день на горной вершине, а небо останется ясным и синим.
Далеко на севере раскинулось мое озеро, мое прекрасное большое озеро, блестевшее среди голубых гор. Я узнал его, мне показалось даже, что я слышу шелест тростника, вдыхаю знакомый запах береговых трав и пью его чистейшую воду. Потом я взглянул на запад, туда, где голубым конусом возвышалась давно мне знакомая гора богини. И наконец я обернулся к лестнице, обрамленной расписными колоннами, и к священной дороге, которая вела через долину вверх по склону, усеянному квадратами возделанных полей, к моему городу. Эта страна голубоватых холмов была моей страной и страной моего отца. Я хорошо помнил ее. Мои ноги, мое сердце узнали ее сразу, стоило мне ступить на нее, а вот мозг успел за долгие годы многое позабыть…
От радости у меня закружилась голова, и я опустился на колени и поцеловал землю, на которой родился. Я поцеловал землю, мою мать, и поблагодарил ее за то, что после долгих странствий мне удалось отыскать дорогу домой.
По небу носились, играя, светящиеся облачка; я, направляясь вниз, заглянул в темную глубину жертвенного источника и подошел к гробницам. Я нимало не колебался. Положив руку на круглую вершину могильной колонны, украшенной танцующими оленями, я прошептал:
— Отец, отец, твой сын вернулся.
Потом я сел на теплую землю перед гробницей моего отца, и меня охватило чувство покоя и безопасности. Мне ничто больше не угрожало, и я с удовольствием рассматривал яркие статуи богов на крыше городского храма, освещенные лучами заходящего солнца. Незаметно я заснул, а пробудили меня посреди ночи сильнейшие раскаты грома. Я открыл глаза, увидел зигзаги молний и подставил лицо ласковым струям дождя. Гром все грохотал, а потом вздрогнула земля — это молния ударила в вершину горы. Я торжественно воздел руки к небу и сплясал ликующий танец молний; я кружился так же исступленно, как тогда, когда танцевал танец грозы по дороге в Дельфы.
Солнце стояло уже высоко, когда я проснулся, дрожа от холода, и торопливо поднялся, растирая замерзшие руки. И тут я увидел, что меня окружает несколько живописцев и каменотесов. Заметив мое движение, эти люди, как всегда пришедшие сюда трудиться и с удивлением и испугом присматривавшиеся ко мне, вздрогнули и отступили, а страж гробниц даже поднял, защищаясь, свой посох. В этот миг к нам приблизился жрец молний с венком на голове, в широких священных одеждах. Он подошел прямо ко мне, наморщил лоб и вгляделся в мое лицо. Потом он поднес левую руку к глазу, а правую поднял для приветствия.
— Мне кажется, я узнаю тебя, — сказал он взволнованно. — Тебя ваяли скульпторы и писали художники. Так кто же ты и чего хочешь?
— Я искал и обрел, — ответил я. — Мои ноги сами привели меня сюда. Я, Турмс, сын моего отца, вернулся домой.
Седовласый каменотес отбросил свое зубило и, расплакавшись, опустился на землю.
— Я узнаю его, — воскликнул он. — Наш царь наконец-то вернулся к нам, и он все так же молод и прекрасен.
Он хотел было обнять мои колени, но я отстранился, сказав:
— Нет-нет, ты ошибаешься, я вовсе не царь.
Двое живописцев побежали в город, желая первыми принести туда весть о моем прибытии. И тут опять заговорил жрец:
— Я видел молнии. Посвященные знали, что ты придешь к нам, еще девять лет тому назад, но многие решили, что ты не отыщешь дороги. Однако никто не смел вмешиваться в дела богов и выпрямлять твой путь. Один из наших авгуров уже приветствовал тебя, когда ты прибыл в Рим, и дал о тебе знать посвященным, да и от верховного жреца молний получили мы известие о том, что ты приближаешься. Нынче ночью молнии радовались твоему возвращению. Ты истинный лукумон?
— Не знаю, — ответил я. — Просто я уверен, что я дома.
— Ты прав, — сказал жрец. — Знай же, что ты сын Ларса Порсенны. Возле его гробницы ты и спал сегодня. Может, ты и не лукумон, но лицо твое лгать не может. Ты, безусловно, древнего рода.
Я видел, что пахари в долине побросали свои плуги и воловьи упряжки и побежали к священной дороге, чтобы поскорее подняться к нам на гору.
— Мне ничего не нужно, — сказал я. — Мне нужна лишь моя родина, ибо отныне жить я могу только здесь. И не надо думать, что меня занимает наследство. Я не ищу власти. Расскажи мне о моем отце.
— Твой город — это Клузий, — ответил жрец молний. — Это город черных сосудов и многочисленных человеческих лиц. С тех пор как мы себя помним, наши скульпторы и гончары увековечивали человеческие лица в обожженной глине, мягком камне и алебастре. Потому-то так легко было тебя узнать. Ты увидишь скульптуру твоего отца, который покоится там, внизу, в своей гробнице. Он запечатлен с жертвенным кубком в руках на крышке каменного саркофага. В городе также есть его изображения.
— Расскажи мне об отце, — вновь попросил я. — Я все еще ничего не знаю о своем происхождении.
Жрец ответил:
— Ларс Порсенна был могущественнейшим властителем нашей страны. Сам он никогда не называл себя лукумоном, и мы стали звать его царем только после его смерти. Однажды он захватил Рим, но не стал навязывать его жителям правителя, которого они недавно прогнали, потому что он им не нравился, а посоветовал римлянам тот способ правления, который существует в Клузий. В нашем городе есть два правителя, совет из двухсот человек и избираемые всего лишь на год чиновники. Также мы прислушиваемся к голосу народа. Мы полагали, что раз уж у нас нет лукумона, то нам не нужен и верховный владыка.
В молодые годы твой отец был очень любознательным и подолгу путешествовал, — продолжал жрец. — Еще юношей он участвовал в походе этрусков на Киму. Когда мы потерпели там поражение, он задал себе вопрос: «Что такое есть у греков, чего недостает нам?» Поэтому позднее он ездил по греческим городам и внимательно изучал их обычаи.
Из-под каменной арки городских ворот вышла толпа людей в белых праздничных одеждах и направилась к нам. Кое-кто успел уже приблизиться, но большинство удерживали на почтительном расстоянии от нас страх и уважение. Крестьяне, опустив свои натруженные руки, смотрели на меня и перешептывались:
— Лукумон, лукумон вернулся! Жрец повернулся к ним и заявил:
— Это сын Ларса Порсенны, который долго странствовал в далеких краях. Он даже не знает, что такое лукумон. Не мешайте нам своей глупой болтовней.
Но крестьяне не умолкали и шумели все громче:
— Он пришел вместе с теплым дождем. Он пришел, когда луна начала полнеть. Он пришел в день благословения полей.
Они наломали веток и принялись размахивать ими и кричать:
— Лукумон, лукумон опять с нами! Жрец молний раздраженно сказал мне:
— Твое появление смущает наш народ. Это нехорошо. Если ты лукумон, то тебе нужно вначале пройти испытание и быть признанным, а это может произойти не раньше осени, когда состоится священная встреча этрусских городов. Хорошо бы, если бы до тех пор жители Клузия не слышали ничего о тебе.
Но толпа вокруг нас все росла, многие тяжело дышали, задыхаясь от быстрого бега: так торопились они переодеться в праздничное платье и взглянуть на меня. Вскоре к нам подошли авгуры с кривыми палками в руках и жрецы, прижимающие к груди сделанные из бронзы изображения печени с вырезанными на них стихотворными строками и именами богов. Толпа расступилась, и все они приблизились ко мне, желая вглядеться в мое лицо, но тут небо затянуло тучами, и я оказался в тени. Только гора богини была по-прежнему освящена ярким солнцем.
Позже я узнал, что жрецам в тот день пришлось очень нелегко. Они долго и до хрипоты спорили друг с другом, потому что, хотя среди них и были посвященные, знавшие, что я должен был появиться в Клузии, никто не мог сказать наверняка, лукумон я или только сын Ларса Порсенны (последнее обстоятельство уже и само по себе обрадовало жителей города). Конечно, все посвященные видели многочисленные знамения, но их недоставало для признания меня лукумоном, тем более что сам я вовсе не намеревался называть себя так. Разрешить сомнения могли бы только те двое лукумонов, которые были тогда еще живы. Вдобавок ко всему многие просвещенные тиррены вообще перестали верить в существование священных лукумонов. Этот скептицизм был особенно распространен в приморских городах, где чувствовалось сильное греческое влияние.
