Игорь Минутко - Бездна (Миф о Юрии Андропове)
Поняли мои читатели подтекст этих сентенций в контексте времени, в котором мы жили тогда? Думаю сейчас, что если и поняли, то единицы…
…Юрий Владимирович Андропов тряхнул головой, стараясь прогнать воспоминания: «Все, все! Хватит! Опять замелькала эта загадочная змейка перед глазами — повышается давление. Ну, хорошо… Только это… Ведь кто сейчас об этом знает? Узкий круг посвященных. И круг этот становится все безлюдней. И он, истукан с нечленораздельной речью. Впрочем, тогда он еще не был истуканом».
Как не вспомнить? Но какое тяжкое, мучительное воспоминание! Не удалось, не сумел переломить…
…На танках, входивших в Чехословакию в 1968 году, на их башнях, были две белые полосы — для того, чтобы советская авиация с воздуха не спутала свои бронированные машины с другими (допускались две возможности: или «братская страна» окажет вооруженное сопротивление, и возможен вариант танковых боев, или войска НАТО войдут в Чехословакию, в которой, по их понятиям, «попираются права человека»,— и тогда сражения танковых армад неизбежны… Того и другого, как известно, не случилось).
Но по-разному были нанесены эти белые полосы на башни советских танков: на одних — две параллельные линии под небольшим углом по ходу машины — и им надлежало войти в Чехословакию. На других башнях белые полосы пересекались крестом, и танкам с этими белыми крестами был предписан иной маршрут, вернее, дальше, через Чехословакию, в другую страну…
В самый разгар советского вторжения в Чехословакию на даче Леонида Ильича Брежнева появился Председатель КГБ (он только что прилетел тайно из Праги и ночью намеревался туда вернуться). На террасе, где вождь Советского государства подремывал в удобном плетеном кресле, их было двое.
— Леонид Ильич,— сказал Андропов,— Появилась уникальная возможность, которую нельзя упустить ни в коем случае.
— Какая возможность?
— Через несколько дней с контрреволюцией в Чехословакии будет покончено. Армия исполнила свой интернациональный долг.
— Так. И что дальше? — От полудремоты Брежнева не осталось и следа.
— В несколько дней, крайнее в течение двух недель, мы можем покончить с режимом Тито в Югославии и вернуть страну в социалистический лагерь и в Варшавский пакт.
— Что?…— Мохнатые черные брови в изумлении поползли на лоб,— Что?…
— Вот, Леонид Ильич, тщательно подготовленный и в деталях проработанный план, где учтены все нюансы и возможные непредвиденные обстоятельства.— Андропов положил перед ошеломленным главой сверхдержавы и Главнокомандующим всеми Вооруженными Силами внушительных размеров папку.— Другой такой уникальной возможности не будет. Приказ — и через несколько часов стремительного броска наши танки в Белграде. И — надо спешить. Для согласований в Политбюро нет времени, дорог каждый час. Как говорят у нас в народе, куй железо, пока горячо. Скажем, в течение часа или двух вы изучаете наши разработки, подписываете…— Андропов щелкнул пальцами по кожаной папке.— И сегодня же ночью или завтра на рассвете операция начинается!
— А Запад? — тихо спросил Брежнев.
— Запад проглотит! — воспрянул Председатель КГБ.— В том-то и дело! Повторяю: другой такой ситуации не будет. Запад в шоке… И пока он в шоке… Вы знаете, какой приказ приняло правительство ФРГ? — Брежнев молчал.— Вернее, это жесткая рекомендация. Всем водителям автомобилей на дорогах, ведущих к чехословацкой границе, за десять километров от нее вечером и ночью гасить фары. Дабы мы не приняли их за военные колонны, идущие на помощь контрреволюционерам. Каково? Так когда же, как не сейчас?
— Нет,— твердо сказал Брежнев, отодвигая от себя папку с чудовищным планом.
— Но… почему? — Голос Андропова сорвался.
— Вы хотите, Юрий Владимирович (тогда они были еще на «вы»), чтобы с моим именем потомки связывали начало третьей мировой войны? Нет!
И Леонид Ильич Брежнев, тяжело поднявшись из плетеного кресла, больше ничего не сказав, покинул террасу.
…Нечто похожее на стон вырвалось у Юрия Владимировича сквозь плотно сжатые побелевшие губы. И опять появился озноб. Холодно.
«Глупец, глупец! Если бы он меня послушал тогда! Перевес в Европе был бы на нашей стороне. Можно было бы снова начинать во Франции и в Италии. А там…»
Решительно, торопливо постучали в дверь.
«Царевский».
— Входите, Илья Евгеньевич.
На лице первого помощника Председателя КГБ было беспокойство пополам с явным испугом:
— На связи Камарчук. У него для вас срочное сообщение. Перевести на ваш телефон?
Андропов резко поднялся, отбросив мохеровый плед.
— Я же сказал ему…— В голосе Главного Идеолога прорвалась ярость. Но он тут же взял себя в руки.— Я же сказал Василию Витальевичу: сам свяжусь с ним,— Теперь Андропов говорил спокойно, ровно и устало.— Он знает, что ему делать, от и до. Вот и пусть делает свое дело. Идите и так ему и передайте.
— Слушаюсь, Юрий Владимирович.— Царевский повернулся к двери.
— Постойте! — В голосе воздушного путешественника опять появились нотки если не ярости, то негодования.— Скажите товарищу Камарчуку, что от успешного завершения дела зависит его карьера. Ну… не в такой прямой форме. Найдите более… мягкую формулировку этой мысли.
— Будет сделано. Формулировку найду.
— Да! Илья Евгеньевич, когда нас принимают в Берлине?
Царевский взглянул на ручные часы.
— Сейчас одиннадцать десять. В Берлине расчетное время посадки двенадцать двадцать пять. То есть лететь еще один час пятнадцать минут.
— Хорошо, Илья Евгеньевич. Ступайте. Снимите с телефона Василия Витальевича. Он там, наверное, нервничает.
Царевский бесшумно исчез.
«Все. Собраться. Немцу я скажу третий тезис. Он плавно вытекает из второго. Собраться… А сейчас — принять горячий душ».
…Было без четверти тринадцать часов (время московское), когда десантный самолет с Андроповым и его спутниками на борту совершил посадку на засекреченном аэродроме той части Берлина, который был столицей Германской Демократической Республики. Это был правительственный аэродром.
В Берлине шел осенний, монотонный, беспросветный дождь. Спускаясь по трапу, Юрий Владимирович был неприятно удивлен, увидев солдат в парадной форме, замерших по команде «Смирно!» и готовых к ритуальному церемониальному прохождению.
«Черт бы побрал этого Эриха! Мне с ним придется шествовать мимо этих оловянных истуканов. Ведь договорено было: при встрече никаких протокольных хреновин. Не могут немцы без маршей, парадов, печатанья строевого шага. В крови, что ли?»
Над Андроповым стремительно распахнулся огромный черный зонт, громко щелкнув, и от этого звука Юрий Владимирович вздрогнул, екнуло сердце.
«Олухи! Наверняка этот идиотский зонт отечественного производства, по «спецзаказу».
Зато зонт наполовину закрыл толпу встречающих.
«И прекрасно! По крайней мере, не все эти рожи на виду».
По зонту над головой барабанил дождь.
Невидимый оркестр грянул воинственный марш.
«Или это их гимн? Скорее! Скорее покончить со всей этой суетой». Рукопожатия, заученные улыбки, краткие речи, какая-то сумятица и давка за спиной: «Господин Андропов, чем объясняются ваши встречи с лидерами трех стран? Какова причина?» («А пошел ты…») Откуда взялся этот кретинский плакат? «Пламенный привет от немецких рабочих верному ленинцу товарищу Андропову!»
«Господи! Сколько же кругом идиотов!»
— Расступитесь, товарищи! Расступитесь! Прошу, Юрий Владимирович!
…Вереница правительственных машин на бешеной скорости мчится по мокрым, серым улицам Восточного Берлина, естественно, в сопровождении мотоциклистов, периодически издающих пронзительные сирены.
«Хоть ума хватило не согнать трудящихся на улицы для торжественной встречи. И за то спасибо. Где же состоится моя беседа с Первым секретарем Социалистической единой партии Германии, Председателем Государственного совета и главой Германской Демократической Республики? А, все равно. Лишь бы скорее все это закончить.— И, прорвав волевую преграду, в сознании вспыхивает вопрос, написанный раскаленными красными буквами: — Что в Москве? Как там?… Скорее, скорее все закончить здесь и… Нет, сначала позвоню. Позвоню, когда вылетим из Берлина. Или нет… Когда приземлимся у себя».
…Машина сбавляет ход, кортеж черных лимузинов появляется на площади, абсолютно пустой, перед огромным помпезным, давящим своей каменной мощью зданием Центрального Комитета Социалистической единой партии Германии.
«Значит, он выбрал для аудиенции свой партийный кабинет. Что же, резонно».
Мраморные лестницы, пустые залы, аскетическая скромность интерьеров, безлюдье.
И наконец, огромный прохладный кабинет: письменный стол похож на теннисный корт; портреты вождей всех братских коммунистических партий.
