Садриддин Айни - Рабы
— Если, бог даст, доживем до этого дня, позовем муллу, заключим брачный союз.
— А что нам мешает? Не хочешь с ним жить, иди завтра в загс и разводись. А послезавтра распишешься со мной. И конец. Для чего ж сидеть и плакать, для чего томить себя? И меня. Так ты и ему отомстишь за то, что не послушал тебя, твоим родителям не помог, твои надежды не оправдал. Понимаешь?
Кутбийа, отодвинувшись от Хамдама, серьезно и строго ответила:
— Нет, на этом мое сердце не успокоится. Я колхозу должна отомстить. Колхоз разорил отца. Колхоз исковеркал мою молодость. Колхоз дал силу рабам и беднякам. Вот почему мне рано уходить от активиста и комсомольца. А тебе пора действовать. Тебе надо…
Широкий рукав соскользнул с ее поднятой руки. Горячей рукой, украшенной широким браслетом, она обняла Хамдама. Прижалась к нему…
Хамдам прижал к себе ее голову.
— Я первый тебе помогу.
— Я на тебя надеялась.
— Почему ж теперь не надеешься?
— Нет, и теперь надеюсь. Я тебе верю. Не верила б, не говорила бы. Но только я слышала, ты стал активистом-колхозником.
— Твой отец всегда мне доверял. Никогда я не обману его доверия. Сперва я откровенно отвиливал от работы. Вредил, где мог. И не всегда осмотрительно. Чуть-чуть не попался. Тогда я взялся за дело с другого конца. Теперь меня хвалят. А я все тот же и хочу того же.
— Как же тебе удалось?
— Мне трудную работу поручили, и я с успехом ее выполнил. Вот меня и называют «активистом». Но я такой же активист, как ты жена активиста.
— Какая ж нашему делу польза от этого?
— Польза есть. Дело, за которое меня хвалят, это паше дело.
— Не понимаю.
Кутбийа спрашивала, играя его гордо закрученными усами.
— Мне поручили вырыть арык. Я его так вырыл, что, когда для полива его наполнят водой, его без труда можно разрушить. А восстановить будет нелегко. Хлопок останется без воды самое меньшее на неделю, а то и дней на десять. Ты небось знаешь, что если с первым поливом запоздать, урожай снизится наполовину. Самое меньшее — наполовину. Понимаешь?
— Это все? — спросила Кутбийа, прикидываясь разочарованной.
— Нет, не все.
Хамдам снова расправил и закрутил усы, смятые Кутбийей.
— Что же еще?
— Половину мешка отборных семян я заменил гнилыми.
— А еще что?
— Если за мной закрепится звание «активиста», мне и доверие будет. Тогда при окучке я кое-что схитрю с удобрениями.
Кутбийа сказала деловито:
— Вот что: Хасан работает на сеялке. У него сеялка, культиваторы и другие машины. Он говорил, что еще плохо их изучил, что не всегда понимает, как с ними надо обращаться. Ты скажи, что уже работал на сеялке. Давай Хасану советы. А советуй так, чтобы делалось наше дело, а не колхозное. Так одной стрелой мы двух зайцев убьем: и севу повредим, и доверие к Хасану испортим, выставим Хасана вредителем. Если усомнятся, что он сознательно вредил, будут считать его неспособным либо дураком. Вредить людям — значит больше всего вредить колхозу. Это мне отец говорил. Он объяснял мне, что их сила в людях, что надо выбивать людей. Мы пулей выбивать их не можем, надо действовать словом.
Хамдам с готовностью согласился:
— Это у меня в плане на первом месте! Я Хасану так подстрою, что хлопок либо совсем не взойдет, либо так взойдет, что его придется окучивать по многу раз, чтобы…
Не дослушав, Кутбийа прижалась к его лицу, лаская губами его брови, глаза, усы.
Не коснувшись губ, она откинулась и шепнула:
— Я давно тебя люблю. Твои черные глаза, твои темные брови, твои густые усы. Но что-то еще мне дорого в тебе. Я не могла понять, что мне в тебе так дорого. Не могла понять, а теперь знаю. Ты осуществляешь мои самые тайные, самые тайные мои желания. Я мечтаю, а ты действуешь. Ты мои мечты проводишь в жизнь. Ты одной стрелой пробиваешь двух зайцев.
— Не только двух зайцев. Они пробьют зверя покрупнее. Ты видела, — я всегда работаю около разных машин. Видела?
Он вгляделся в ее лицо, смутно белевшее в темноте.
— Эти машины пришли, чтобы развивать хлопководство. Я так сделаю, чтоб от них был только вред. А это повредит и руководителям колхоза. Подорвет веру в них. Это разладит порядок, и работа в колхозе разладится.
— Ой, Хамдам-джан! Дорогой мой Хамдам! Скорее бы настало время, когда твой крепкий, мужественный стан станет моим!
Но огонек фонаря, приближавшийся со стороны чайханы, разъединил их.
Хамдам исчез в темноте.
Кутбийа, быстро оправив платье, громко застучала каблуками по большой дороге, направляясь к огоньку фонаря.
Через несколько шагов она встретила нескольких колхозников и Хасана.
Кутбийа пошла с ними:
— Ой, милый Хасан! Почему задержался?
— Разговор был интересный. Соревнование и ударничество дали отличные плоды. Прежние лентяи — и то стали активистами. Потом меня попросили еще раз объяснить лозунг партии: сделать колхозы большевистскими и колхозников зажиточными. Ну, как твоя голова? Перестала болеть?
Отстав, они шли вдвоем. Кутбийа, ласкаясь, успокоила его:
— Голова прошла. Но сердце заболело: ты долго не шел, я соскучилась. Вот и пошла тебе навстречу.
Он ее задумчиво спросил:
— Кутбийа! Ты меня правда любишь?
— Если б не любила, разве вышла б к тебе в такую темень, когда люди без фонаря не могут ходить?
— Вот, если любишь, иди работать в колхоз. Работать в полную силу. Чтоб стать активисткой, чтоб с тебя пример брали! Это моя мечта.
Их спутники свернули к своим домам. Фонарь тоже унесли в один из домов. Стало совсем темно.
Только их шаги еще звучали на твердой дороге среди безмолвия уснувшей деревни, среди необъятного простора полей, протянувшихся до песков пустыни.
— Ну, когда ж, наконец, ты будешь доволен мною? Я все для тебя делаю, а тебе всего этого мало. Ты еще и еще чего-нибудь от меня хочешь.
Она обнимала его. Его щек касались ее волосы, спутанные руками Хамдама-формы.
14
Весна разгоралась. Небо синело прозрачное и безоблачное.
Солнце светило ярким, чистым светом.
Всходы хлопчатника дали уже по три, по четыре листка.
Женщины и девушки работали по всему полю, выпалывая сорняки среди всходов хлопчатника. Чистые яркие краски женских одежд сияли на солнце.
Началась и окучка, то здесь, то там вспыхивал белый блеск отточенного кетменя.
Опытные земледельцы хозяйственно шли по рядам, прореживая всходы.
Прореживали осторожно, как бы раздумывая над судьбой каждого ростка, и, решив эту судьбу, заботились, чтоб не потревожить всходов, радостно раскрывшихся рядом.
Поливальщики чистили арыки, еще сухие, куда скоро пустят обильную прохладную воду.
Конюхи резали клевер.
На ослах и в носилках разносили удобрения к узким межам, куда не могла добраться арба.
Но на одном из участков колхозники собрались, занятые оживленным разговором.
Говорили горячо, волнуясь, словно решая чью-то судьбу, словно вынося приговор кому-то, кого было жаль сурово наказать, чьему поступку не могли подыскать ни оправдания, ни объяснения.
Сафар-Гулам обходил этот участок с агротехником.
Хлопок на этом участке взошел так редко, что среди всего поля один этот участок виден был издалека, словно на пушистом зеленоватом ковре моль выела весь ворс до основы.
Сафар-Гулам озабоченно говорил:
— Ведь мы уже пересеяли это поле. Это второй посев. Первый посев еще реже вышел. В чем тут причина?
— Земля та же, что и везде. Семян особых на этот участок не выделяли. Значит, дело в сеялке. Думаю, отмер у сеялки слишком опустили, поэтому семена ушли в землю глубже, чем надо. Часть из них в глубине сгнила. Другая часть проросла, но редко. Кто у вас работал на сеялке?
