Георг Эберс - Уарда
– Ты что-то бледна, дитя мое, – сказал Рамсес, обращаясь к дочери. – Если ты устала, то, я думаю, твой дядюшка разрешит тебе уйти. Правда, я хотел бы, чтобы ты осталась, пока этот поэт, которого так расхваливают, не пропоет нам свою песнь. Тому, кого осыпают похвалами, нелегко удовлетворить слушателей. Но что с тобой, дочь моя, ты меня не на шутку тревожишь. Ты хочешь уйти?
Тут везир встал со своего места и обратился к Бент-Анат:
– Твое присутствие оказало честь нашему празднику. Но если он тебя утомил, то, прошу, разреши мне проводить тебя вместе с твоими женщинами в отведенные тебе покои.
– Я остаюсь, – чуть слышно, но решительно отвечала Бент-Анат и опустила глаза. Сердце ее громко забилось, когда одобрительный гул, пробежавший по залу, дал ей понять, что явился Пентаур.
Скромный, как всегда, и слегка смущенный окружавшим его блеском, поэт в сопровождении Амени предстал перед фараоном.
На нем было длинное белое облачение жреца Дома Сети, лоб его украшали страусовые перья – знак отличия посвященного.
Лишь в двух шагах от фараона он поднял взор, упал на колени и стал ожидать знака, разрешающего ему встать.
Но Рамсес медлил. Он глядел на молодого поэта, и душу его волновали сомнения. Не это ли мнимый бог? Не это ли его спаситель? Или здесь поразительное сходство? Или он видит все это во сне?
Молча смотрели пирующие на неподвижного Рамсеса и на поэта, замершего перед ним на коленях. Наконец, фараон кивнул, Пентаур встал, и густая краска залила его лицо, когда он совсем близко от себя увидал Бент-Анат.
– Ты сражался при Кадеше? – дрогнувшим от волнения голосом спросил фараон.
– Да, – ответил Пентаур.
– Говорят, ты знаменитый поэт, – продолжал фараон. – Мы хотели бы послушать, как прославишь ты мое чудесное спасение. Если ты согласен, пусть тебе принесут арфу.
Поэт низко склонился и сказал:
– Мои дарования скромны, но я хочу попытаться прославить славный подвиг перед самим героем, свершившим его с помощью богов.
Рамсес кивнул головой, а Амени велел принести большую золоченую арфу. Пентаур слегка коснулся пальцами струн, склонил голову к арфе. Некоторое время он задумчиво смотрел вдаль, затем выпрямился, сильно рванул струны, и под высокими сводами зала зазвучала громкая, воинственная мелодия. Но вот она оборвалась, смолкли ее последние аккорды, и поэт, тихо перебирая струны, поведал слушателям о том, как Рамсес разбил под Кадешем свой лагерь, как он построил войска и повел их против азиатов, союзников хеттов. Все громче и сильнее звучал его голос, все торжественнее становились аккорды, когда он начал воспевать решающий миг битвы – спасение Рамсеса, окруженного плотным кольцом врагов. Выпрямившись и слегка подавшись вперед, слушал фараон слова поэта. [219]
Кольчугу надев и оружьем бряцая,
Рамсес торжествующий грозно поднялся,
Подобный Ваалу в годину сраженья.
Могучие кони его боевые —
Один из них звался «Фиванской Победой»,
Другой же был прозван им «Нуру довольный»
Храпя, появились из царских конюшен.
Любимец Амона, властителя мира,
Избранник великого Ра, бога солнца,
Рамсес-фараон колесницу направил
В самую гущу хеттов поганых
И вот оказался во вражеском стане
Один, без возничего и без защиты.
У всех на глазах вперед он помчался,
Но вдруг за царем колесницы сомкнулись– Войско из двух с половиною тысяч
Хеттов и разных прочих народов,
Хеттам союзных, отряды мизинцев,
Войско писидов, дружина Арада…
По трое воинов на колеснице,
Все они связаны братскою клятвой.
«Нет со мной рядом моих приближенных,
Телохранителей и полководцев,
Я брошен пехотой, бежавшей в испуге,
Покинут возничими в лагере хеттов!»
Так молвил могучий, и к богу воззвал он.
«Отец мой, Амон, услышь же, откликнись!
Ужели отец позабудет о сыне,
Который отцу всей душой своей предан?
О, я ли тебе не покорствовал, боже?
Ты рек – и я тотчас же вспять возвращался.
Велик среди смертных властитель Египта,
Но пред твоим всемогущим величьем
Ничтожен, как те, что кочуют в пустыне.
Ничтожны пред ликом твоим азиаты,
Ведь ты нечестивцев караешь бессильем.
А я? Сколько жертв я принес тебе, боже!
И пленников сколько тебе подарил я!
И храм я возвел для тебя, небожитель.
На многие тысячи лет нерушимый.
Твои алтари я осыпал богатством,
Пределы владений твоих я раздвинул
И тридцать раз тысячу мощных волов
Заколол для тебя на кострах благовонных;
Во славу твою воздвиг я пилоны,
И водрузил перед ними я мачты,
Из Абу я вывез тебе обелиски
И вечные камни в Египте поставил,
Мои корабли бороздят океаны,
Дары многих стран для тебя собирают;
И так я всегда поступал, ибо горе
Тому, кто нарушит твои начертанья.
И все же ты властвуешь с любящим сердцем.
Амон, как отца, я зову тебя в горе!
Взгляни: это сын твой стоит, окруженный
Несметной толпою племен, тебе чуждых.
Взгляни: против нас ополчились народы,
Один я в их стане, покинутый всеми,
Я брошен пехотой, бежавшей в испуге,
И нет to мной даже моих колесничих.
Я звал их, и зов мой никто не услышал.
Но верю я: воля и слово Амона
Сильней, чем миллион пехотинцев,
Чем сто или трижды сто тысяч возничих,
Чем десять раз тысяча братьев по крови
Или сынов, молодых и цветущих
Дела чечовеческих рук гак ничтожны —
Они лишь тени деяний твоих.
Уста твои мне закон ниспослали,
И падаю ниц я перед Амоном,
Тебя призываю, и пусть донесутся
Призывы мои до границы вселенной!»
Донеслись его крики до града Ермонта,
Амон появился, «услышав молитву.
Простер бог десницу. Царь радостно вскрикнул.
И услышал он глас: «Я несу тебе помощь,
О Рамсес, буду сам я возничим твоим.
Это я, твой отец, ты в руке моей, сын мой,
Помогу тебе лучше, чем тысячи тысяч,
Я отвагу люблю, – я, сильнейший из сильных;
Здесь нашел я героя, и с ним я останусь,
Чтобы воля моя непреклонно свершилась».
Фараон поднял лук, и, могучий, как Монту,
Стал стрелы пускать он правой рукою,
А левой занес боевую секиру
И рубил, как Ваал в годину сраженья.
И только огромные груды обломков
Остались от двух с половиною тысяч f
Тех колесниц, что его окружали.
Возничие хеттов охвачены страхом,
Ни один иэ них шевельнуться не в силах,
Ни один из них лук натянуть не может,
Копье метнуть, занести секиру.
Фараон погнал их и сбросил в воду…
Мертвая тишина царила в просторном праздничном зале, когда звучала эта песнь. Рамсес смотрел на поэта так, словно хотел запечатлеть его образ в своей душе, чтобы там, в ее тайниках, сопоставить, сравнить его с другим образом, незабываемым со дня битвы при Кадеше. Нет! Сомнений быть не могло – перед ним стоял его спаситель.
Не в силах противиться внезапному порыву, охватившему все его существо, он прервал поэта в середине песни, так глубоко его взволновавшей, и воскликнул, обращаясь к пирующим:
– Воздайте хвалу этому человеку, ибо это его избрало божество, чтобы спасти вашего повелителя, когда он остался один и тысячи врагов окружили его кольцом!
– Слава Пентауру! – загремело под сводами зала.
Тут встала Неферт и, краснея, подала поэту букет цветов, который она до этого прижимала к груди.
Рамсес одобрительно кивнул ей, потом вопросительно взглянул на дочь. Бент-Анат поняла его взгляд. С милой детской непосредственностью она встала, сняла венок со своих пышных волос, подошла к Пентауру и надела венок ему на голову. Так невеста возлагает венок на голову своему жениху перед самой свадьбой. Рамсес с изумлением следил за своей дочерью, а гости встретили ее поступок восторженными криками. Но серьезен и строг был взгляд Рамсеса, устремленный на Бент-Анат и стоящего перед ней юношу.
Глаза гостей с напряженным вниманием следили за ним и за поэтом. Казалось, Рамсес, совершенно позабыв о присутствии Пентаура, остался сейчас один на один со своими мыслями.
Но вот лицо фараона мало-помалу прояснилось, словно яркие лучи солнца прогнали тучи с его чела.
Когда он снова поднял глаза, взор его был ясен и лучился радостью. Бент-Анат поняла, что значит его взгляд, который сначала ласково остановился на ней, а затем скользнул по молодому поэту, увенчанному цветами.
Наконец Рамсес отвернулся от них и обратился к гостям:
– Уже далеко за полночь, и сейчас я покину вас. Приглашаю всех и особенно тебя, Пентаур, завтра вечером в этот зал – вы будете моими гостями. Наполните еще раз чаши, и выпьем за длительный мир – он должен последовать за победой, одержанной нами с помощью богов. Поблагодарим также моего друга Ани, который так щедро угостил нас, а во время нашего долгого отсутствия так преданно и заботливо управлял страной!
Гости шумно поддержали тост фараона, а сам Рамсес от души пожал везиру руку. Затем в сопровождении своих жезлоносцев и царедворцев он направился к выходу, кивком приказав Ани, Мена и женщинам следовать за собой.
