Ольга Приходченко - Одесситки
Работа кипела, вкручивались новые лампочки над каждым столом. Но едва завершалось приготовление пищи, как они вывинчивались из патрона, иначе не доживали до утра.
Ругались и дрались в «Бомонде» ежедневно, поддержку искали у соседей по длиннющему балкону, поэтому так его и окрестили — «итальянским». Без особой нужды сюда никто не совался. Жили там достаточно знаменитые личности, особенно в уголовном мире. Постепенно им удавалось с доплатой обменять свои комнаты, но дух их в этом коридоре оставался навсегда. В праздники и в дни рождения обитателей «Бомонда» все остальные с Коганки старались загодя унести своё добро из палисадников, так, на всякий случай. Гандзя с Олежкой в эти дни ночевали у нас. Гулянки длились до утра, с обязательным мордобоем и приездом милиции. Утром наступало перемирие, похмелье, потом опять драки, но уже стихийно, несерьёзные. Женщины сами разнимали пьяненьких драчунов, от которых за версту несло перегаром, и растаскивали своё счастье по комнатам. Потом дворовые сплетницы долго перемалывали всем косточки, до самых мелких. У женщин «Бомонда» синие фингалы постепенно желтели, а потом и исчезали полностью до следующего праздника. Жизнь входила в свою обычную колею.
За своей беготнёй я не заметила, что дома что-то случилось. Сначала подумала, что Алка объявила бойкот, пытаясь заставить мать опять влезть в долги. Что-то она задумала, странной какой-то стала. Даже ко мне придираться перестала. Сидела на своём топчане, поджав под себя ноги, ни с кем не разговаривая. Я пыталась у бабки выпытать, что сестра задумала на этот раз. Ничего не получилось. Меня не посвящали, я вечером побежала к своей преданной подружке Лидке Григорьевой. Удивительно, но она знала о том, что у нас дома происходит, больше, чем я.
— Вот ты дура! Ваша Алка влюбилась. Помнишь, она с парнем целовалась, летом еще, а мы подглядывали и хихикали. Её жених ещё тебя поднял тогда, покружил над головой. Так вот, они теперь каждый день под воротами женихаются. Я сама из своего окна сколько раз видела.
Лидка врать не будет, их окно действительно выходит на улицу. Значит, влюбилась! Вот это фокус, моя неприступная сестрица влюбилась. Майка-рында с кавалером уже в открытую разгуливает. А теперь и нашу Алку любовь проняла. Я сама, когда вырасту, в такого же, как Алкин Вадим, влюблюсь. Он такой красивый, как артист. Ему очень идёт морской китель и фуражка с крабом.
Алкина подружка Майка давно гуляет с морячком и собралась бросить институт и уехать с ним на Дальний Восток. У их мамы Мили три девки и все на выданье. Она очень рада, что старшая замуж выходит и слезет с её шеи.
— Олька, что это она замкнулась в себе, на улице не видно, а когда выходит, ни с кем не здоровается. На нее не похоже. Может, тот парень её бросил?
— Не знаю, я ничего не знаю. Мне не докладывают.
Дома Алка продолжала лежать на диване, отвернувшись лицом к стенке.
Маму всю трясло, не обращая на меня никакого внимания, она продолжала доказывать старшей дочери: «Аллочка, ну не враги же мы тебе, ну сама подумай! Как можно бросить институт? Всё собаке под хвост. Ты же умненькая у меня, что же ты, как простая баба, бросишь всё. Ты забыла, с каким трудом поступила в него? А теперь всё бросишь. Дедушка болен, бабушка еле ноги тянет, да и я из последних сил карабкаюсь. А нам ещё Ольку нужно на ноги поставить. Если у вас всё по-настоящему, ждать-то всего два года. Летом к нему поедешь, или он сюда приедет. Аллочка, он же едет чёрт знает куда. Пусть обустроится. Никак не могу запомнить, как это место называется?
— Диксон! Диксон! Я всё равно поеду с ним! И мне плевать на этот институт! — Алка кричала, как истеричка. Я никогда не видела ее такой. Она опять бросилась на подушку и стала выть.
Вот это да! Действительно влюбилась по самые уши, ни от кого не скрывает. Что-то ужином не пахнет. Я приподнимала крышки пустых кастрюль, напрасно. Пришлось отрезать кусок хлеба и сесть учить стих. Но, как любит повторять бабка: смотришь в книгу — видишь фигу! Так и я. Мама права, сестра упрямая, вот вздумалось ей поступить в институт, в который девушек не принимали, и ведь поступила. Сначала, правда, письмо в Москву в Министерство отписала, мол, так и так, я внучка боевого моряка, выросла на море, люблю его, почему не имею права учиться в Одесском институте инженеров морского флота и вообще, почему девчонкам туда запрет. И своего добилась, ответ пришёл положительный. Правда, разрешили сдать документы лишь на гидротехнический факультет. Только дурак поверить мог, что не завалят на экзаменах. Всё равно блат пришлось искать и на лапу давать. Не знаю, во сколько тысяч это обошлось.
Конечно, маме теперь обидно. Как это уедет с каким-то чужим и противным Вадимом? А как же я, её любимая и единственная сестра? Неужели она меня бросит? Я не хочу! Я не могу! Я не помню, как бросилась на её топчан, на неё, такую худенькую и беззащитную. Как мы с ней плакали, потом мама с бабкой тоже к нам присоединились. Потом пили чай, немного успокоились.
Аллочка не уехала на Диксон, не бросила институт и нас. Вадим уехал один, ну, не совсем один, их много тогда уезжало. Все провожали их с цветами. Алка с Вадимом стояли в сторонке и о чём-то шептались, а потом, не стесняясь, целовались. Вадим даже меня поцеловал на прощанье, наказал, чтобы я за сестричкой приглядывала, а то он вернётся и надерёт мне уши. Почти каждый день приходили письма с Севера. Сестра вечерами отвечала на них и очень переживала, когда они по каким-то причинам задерживались, но потом их почтальонша притаскивала целыми пачками. Алка в институте была почти отличница, у них такая весёлая была компания. Дружно ездили на пляж в Лузановку, брали меня. Я сторожила их подстилки, пока они плавали, но когда играли в волейбол, тут уж я могла себя показать. И мне чаще, чем даже взрослым девчонкам, ребята отправляли мяч, потому что хорошо, правильно принимала его, демонстрируя передний перекат, подачи верхние и нижние. Давали знать тренировки в секции.
Письма от Вадима стали приходить всё реже и реже. Что он ей в них писал, мы не знали. Аллочка их закрывала на ключ в ящик письменного стола. Все боялись её спросить, что случилось. Она похудела до невозможности, почернела. Бабка и так и этак пыталась хоть что-то в неё впихнуть. Самое лучшее оставляли только для неё, но всё было напрасно. Выведать у бабки тоже не получалось. Только однажды она в сердцах бросила: «Не верь мужчинам, мой дружок — никогда! А то будешь мучиться, как твоя сестрица».
Теперь Аллочка всю свою любовь и заботу обратила на меня. Вот тут-то мне и стало доставаться по всем статьям. И в школе, и потом, когда училась сама в институте, и даже после его окончания. Школу ту еще прошла и многое полезное усвоила.
МАГАЗИН НА КОРОЛЕНКО
Вера Борисовна со всей силы захлопнула дверь кабинета. Только что она проводила ревизора из торга. Заладил к ним в магазин. Что ни неделя, он тут как тут. Блудливые глазки так и бегают по прилавкам — чем бы поживиться. При каждой встрече или на совещании он не забывал напомнить Вере Борисовне, что не она одна воевала, партизанила в катакомбах. «Я тоже, между прочим, вкалывал в войну, на Урале распределял между заводами продукты. Времена ещё те были, каждую минуту могли поставить к стенке».
Вера Борисовна знала, что ревизор не успокоится, от нее попрется в другой магазин, может, к Якову Михайловичу. Того тоже тошнило от него, каждый месяц, есть проверка, нет проверки, неси. Но что он мог поделать. Яков Михайлович как-то рассказал Вере Борисовне, как там этот ревизор воевал. Перепил коньяка, язык развязался, вот и протрепался: только тебе, Яшка, своему корешу, скажу. Чего только не было припрятано у него тогда под кроватью, чего только не стояло, всё ящиками — и шоколад, и спирт, папиросы любые. Всю войну под задницей машина была, а теперь, жаловался пьяненький ревизор, если куда надо от центра подальше, — на трамвае, с вонючими бабами и их корзинами с тухлой рыбой, орут, как у себя в деревне, на Привоз едут.
Вера Борисовна набросила пальто, вышла на улицу. Солнышко спряталось, но было безветренно и как-то тихо. Хотелось подышать чистым воздухом, только некогда. Со времён катакомб она всегда, выходя на улицу, начинала усиленно дышать, аж задыхаться, похоже на нервный приступ какой-то. Она постояла под акацией, листья почти облетели, только на сафоре висели почерневшие сморщенные стручки.
Свинцовое небо, серые облупившиеся стены, и кто только назвал тебя, Одесса, солнечной, врут, что у нас триста солнечных дней в году. Может, ты кому-нибудь и светишь, но точно не мне. Она стояла, не шелохнувшись, и наблюдала, как одна туча, толкаясь, прижалась к соседней. Несколько лучиков заиграли на мгновенье и снова спрятались от пронизывающего ветра, дувшего с Пересыпи. Опять из кадров новеньких прислали, стоят, смеются, только курсы закончили, радуются дурочки, а чему? Как переступят этот порог, так света белого нормально не увидят. Я, конечно, их в обиду не дам, но стальные нервы нужно иметь, чтобы обслужить некоторых милых дамочек. Такая сучка иной раз так достанет, да ещё оскорбит по-всякому, а ты знай помалкивай. Покупатель всегда прав! Гадай, кто она такая, вдруг подставная. Может, этот ревизор ее подослал.
