Ольга Приходченко - Одесситки
— Вот характер у Аньки, другая бы только свистни, полетела бы в Москву. Брал ведь ее этот циркач с двумя довесками. Приличный человек, часами её поджидал. Хоть бы детей пожалела. Что они видят? Эта малая полы трёт. Дура Анька, себя загонит такой работой и детей погубит. Тише ты, Олька здесь, услышит!
— Да и пусть слышит, может, умней мамки станет.
— Ивана Ивановича жалко, а с другой стороны, кто знает, может, в каждом городе у него по подруге и дети по всему Союзу бегают.
— Вроде не похож на такого, за сезон давно бы другую нашёл. Весь город в одиночках, да хоть бы тебя взять. Чем ты хуже, а он её выбрал.
— Мне он задаром не нужен!
— Так уж и не нужен? Я ведь видела: он как заявится за мясом — Анька за ведро и дёру, а ты вокруг него юлой вертишься, и так, и этак, задом пишешь.
— Что ты несёшь?
— Да то и несу. Если бы тебя поманил, ты бы тут как тут подсуетилась.
— Лучше сама на себя в зеркало посмотри. Вся рожа в синяках. С таким, как твой муж, я бы срать рядом не села. Живёшь с ним и терпишь. То она поскользнулась, то упала, то ещё что придумываешь. Лупит тебя твой благоверный, как Сидорову козу, гордости в тебе никакой. Вот и о других так судишь.
Голоса вмиг замолкли: на станцию зашёл кто-то чужой. Я ладошкой протерла вспотевший лоб, щёки горели. Сотрудницы обсуждали мою мать. Неужели Иван Иванович хотел увезти нас всех в Москву? А как же школа, музыка, волейбол, а друзья? Говорят, Москва большая деревня. Зачем ехать в деревню, когда мы живём в таком красивом городе у самого Чёрного моря. Но Москва — столица. Там строят большие дома. В журнале перед фильмом показывали. Там все веселятся, поют, на машинах ездят. Там другая жизнь. Но я бы музыкой там не занималась. Где бы мама брала деньги на уроки? А чем бы расплачивалась за долги? Если у него есть в Москве квартира, почему тогда Джимика нам сплавил?
Нет, бабушка была права, когда ругалась на маму: тебе Ташкента мало и этой проклятой Коганки. Давай бросай всё, тебе не привыкать, уматывай в Москву, куда хочешь, только одна. Девчонок я с тобой и этим проходимцем не отпущу.
Открылась входная дверь, пришла мама с подносом новых анализов, и лаборантки принялись молча их обрабатывать. Одна села разносить ветеринарные справки в специальный журнал, вторая стала мелко вырезать малюсенькие кусочки из мяса и ловко приклеивать ножничками к лабораторным стёклышкам.
— Оля, кушать будешь?
— Нет, я дома. До свиданья, — еле слышно, не глядя на сплетниц, сказала я.
Сегодня я спокойно вышла из мясного корпуса, никого не боясь. В сетке, которую сунула мама, торчала картошка с морковкой, в портфеле книги и тетрадки. Я подождала трамвай, по-взрослому уселась, сетку поставила между ног и достала учебник. По пыльным окнам трамвая потекли грязные полосы, пошёл дождь, стало быстро темнеть.
— Гицели! Гицели! Смотрите! Сейчас схватят! Ух, гады!
По мостовой ехала спецмашина для отлова бездомных животных — собак и кошек. Сразу за кабиной водителя была большая клетка с зарешеченной дверью сзади. По бокам сидели два здоровенных мужика — это были гицели. В руках у них были пачки с петлями на конце — удавками. Они обгоняли на машине животное и с двух сторон окружали. Один отвлекал впереди, а другой сзади набрасывал петлю на шею. Поймав и подняв над землёй беспомощное животное, они сбрасывали его в клетку сверху. К задней решётке прижимались мордочки обреченных, они выли, грызли решётку, пытаясь вырваться на свободу. Эту машину и этих гицелей ненавидели все. Один вид их чего стоил. В высоких резиновых сапогах, резиновых фартуках и длинных резиновых перчатках. И самое страшное — это запах, не то что псины, а самой настоящей смерти. Как их только ни обзывали — и фашистами, и гитлеровцами.
В трамвае мнения пассажиров разделились. Одни утверждали, что гицели выполняют государственную работу по закону, отлавливают бездомных животных, больных и бешеных. Уже столько их после войны расплодилось, что опасно по улицам ходить. И начинались рассказы, как кого-то покусали, кого-то загрызли насмерть, и пора прекратить это безобразие. Другие стали обвинять, что они бегают по домам, по дворам и стараются заарканить хозяйскую собачку или кошечку. Охотятся только на животных благородных кровей. Схватят, а сами не уезжают, ждут, когда хозяева выскочат и выкупят своего любимца. А нет, так отвезут на живодёрку.
Женщина права, мы с мамой уже дважды ездили на Пересыпь, где находится живодёрка, и выкупали Джимика. Наш артист на старости совсем одурел. Другие, даже бездомные, собаки за версту чуют гицелей и тикают, прячутся по дворам, а Джимик сам к ним бежит — лает, смелость свою показывает. Хоть бы сегодня обошлось. Мама клятву дала, что в третий раз ни за что этого придурка не поедет выкупать. Целый месяц только на него и работай, нашли дуру.
Предчувствие не обмануло. Дома Джимика не было. Бабушка думала, что он в палисаднике закрыт, сама его там закрыла. Но чья-то «добрая душа» открыла задвижку, его и след простыл. После бесконечных уговоров, только на третьи сутки мы с мамой поехали за артистом. Но было поздно. Гицели, увидев сцену рёва безутешной юной хозяйки, стали предлагать нам других собачек, даже бесплатно. Но мама решительно схватила меня за руку, да так больно, что я больше не рыпнулась. Обратно шли пешком, трамваи не ходили из-за обрыва линии. Улица Богатова была грязной, немощёной, еле пробирались по кромочке вдоль домов, молча, не разговаривая. Под пересыпским мостом была дикая лужа, её мы перешли вброд, промочив ноги почти до колен. Мама чертыхалась, посмотрела на меня зло и заплакала. Так мы, не разговаривая, поднимались по новой лестнице вдоль нашей горки, через собачий садик. Возле ее начала сидела баба Женя и торговала семечками. Мама остановилась передохнуть, поздоровалась со старухой, которая жила в первом дворе.
У нее под лестницей, соединяющей наши дворы, была маленькая комнатушка с земляным полом. Кроме топчана, керогаза и казана, в котором она жарила семечки, в коморке ничего не было, даже электричества. Мы к ней бегали за семечками, в любое время суток. Я увидела, что мама положила ей деньги в руку. Старушка подскочила, перекрестила нас и долго кланялась, благодарила. Я боялась, что она сейчас пожалуется маме на моё поведение. Но баба Женя только насыпала мне целый стакан семечек в карман, утирая беззубый рот старой порванной перчаткой.
Зачем мама деньги, предназначенные для выкупа Джимика, отдала этой торговке? Дети её не любили. За что? До сих пор не знаю. В нас просыпалась жестокая радость, как только стемнеет пробраться к её окошку, постучать. И ждать, когда она хрипло спросит: «Кто там?» Потом убегать, смеясь, как придурки. Она никому не жаловалась, прощала нашу злую шалость. Жила тихо, никто бы и не заметил её смерти. Если бы не наше баловство, на которое она перестала реагировать, то так и превратилась бы в мумию в своей каморке «папы Карло». Так говорили соседи на похоронах. Старушка скончалась во сне, успев нажарить полный казан семечек. Дворничиха обошла со списком все квартиры. Кто сколько смог дал на похороны. Гроб поставили на две табуретки под её окошком. Только тогда мы узнали, что у неё на войне погибли оба сына. Муж ее пропал ещё в гражданскую, она одна подняла на ноги двоих детей, да так и не дождалась их возвращения с войны. Дворничиха насыпала каждому по жменьке семечек, чтобы ими помянули покойницу. Уже на следующий день в её каморку вселились другие люди. Жизнь не стоит на месте...
«БОМОНД» С КОГАНКИ
Комнату Леньки с Гандзей, которую они получили на Садовой улице в доме Гаевского, выменяли к нам на Коганку на комнату в «Бомонде». «Бомондом» называлось ступенчатое двухэтажное здание, построенное буквой «Г». Второй его этаж получался вровень с нашим двором, а первый упирался в широкую канаву соседнего двора но улице Пастера. И все это еще соединялось балконом, который все называли «итальянским». Общая дверь в «Бомонд» никогда не закрывалась изнутри. Когда человек переступал порог, нужно было тщательно всмотреться, чтобы привыкнуть к темноте. В нос ударял дикий едкий запах от разъярённых примусов и керогазов, глаза начинали сразу слезиться, уши закладывал шум. Во всех десяти маленьких комнатушках жили семьи, и все готовили в общем коридоре. Возле каждой двери стояли кухонные шкафчики, над ними висели полки, для красоты занавешенные старыми пожелтевшими газетами. На майские и октябрьские праздники старые газеты снимали, детям давалось задание: из свежих вырезать новые занавесочки. Творчество кипело по всему двору. Мы старались перещеголять друг дружку, кто как. В ход шло всё — и акварельные краски, и зелёнка, синька. Хозяйки, сильно ругаясь всеми матерными словами, вытаскивали во двор всю свою утварь и обдавали её кипятком, пытаясь хоть немного, хоть на время избавиться от тараканов, клопов и блох.
