Владимир Кораблинов - Воронежские корабли
– Был, – загогочет, – пан, да с печки упал! Как оно, служивый, лопатой-то ворочать? Не сладко?
Афанасий отмалчивался, в драку не лез.
Его поставили копать землю, бить сваи.
Вдоль верфи делали дорогу, мостили камнем набережную.
Потом послали в городок Тавров строить новую верфь.
Там Питер задумал сделать одиннадцать каменных доков. И пять уже построили.
Тысячи народу в те годы собрались в Воронеже и в Таврове. Белорусские а́кали, владимирские о́кали, пензенские ча́кали, новгородские чо́кали – всякий говор шумел над Воронеж-рекой. И даже кавказцы случались и калмыки. Всякого народу бывало.
В Таврове Афанасий бил камень. Работа была тяжелая, а харчи плохие. И он совсем отощал.
Первое время все ждал, что вот кончится срок наказания, вернут ему шарф и шпагу, и опять он станет ефрейтор, казенный человек.
Но дни шли, уже и луга скосили, а прощенья все не было. И Афанасий догадался, что об нем позабыли.
Горько ему сделалось: под Нарвой-городом погибал, под Ригой-крепостью отличился на стенах, из рук самого фельдмаршала господина Шереметьева получал новой чеканки серебряный рублик, а теперь всеми забыт и погибает бесполезно.
Афанасий сам был справедливый человек. Поэтому несправедливость господина адмиралтейца показалась ему особенно обидной. Его в углянской конфузии рыжий мужик очень просто мог жизни лишить, да кабы не утек на Васяткиной Пегашке, так и лишил бы. Он, Афанасий, при этой конфузии ратного подвига, верно, не совершил, но ведь и наказывать его не за что.
Эх, доля ты окаянная, подневольная жизнь!
Работал Афанасий, бил камень, плакал горючими слезами.
И в это печальное время он встретил того рыжего мужика, какой его тогда в лесу хотел убить…
Как и других нетчиков и утеклецов, рыжего отодрали ореховыми батогами и поставили на каторжные работы.
Рыжий Иванок бил камень рядом. Он пригляделся к Афанасию и сказал:
– А ведь это, брат, чуть ли мы не с тобой в лесу дрались? Я б тебя не признал, дюже ты на личность изменился, да вот знак у тебя на лбу приметный.
У Афанасия на лбу рубец был, ему швед под Нарвой отметину тесаком поставил.
– Знак у меня приметный, – согласился Афанасий, – на царской службе получил. Теперь же вот, видишь, вместе с тобой камень бью, как простой мужик.
– Значит, был пан, а теперь с печки упал! – засмеялся Иванок.
– Стало быть, так, – вздохнул Афанасий. – Только ты мне, пожалуйста, не говори эти слова, я уж их досыта наслушался.
– Да ты не обижайся, – сказал Иванок, – у меня на тебя злобы нету. Ты был солдат, царский человек, а я крестьянин, хлебопашец коренной. Теперь же мы оба с тобой вместе полушки не стоим, сидим тут на карачках, камень бьем. Спасибо еще, на божий свет из подземелья выпустили, чепь сняли. А то так в остроге и сгнил бы. Там нашего брата, утеклеца, знаешь как полосуют!
И он рассказал Афанасию, как углянских мужиков побрали в тюрьму, а хозяйство все разорили.
И что в тюрьме жизнь такая, что из каких взяли – более половины померли.
А какие покамест дышут, из тех Дениско, заплечный мастер, дух вышибет обязательно.
– Наперекосяк пошла наша жизня, – сказал Иванок. – А все из-за кораблей этих распроклятых…
Он погрозил в сторону реки на доки, где белыми деревянными ребрами торчали строящиеся суда. Иные же были уже выстроены и лениво покачивались на легкой волне.
– Слухай, – оглянувшись, шепнул Иванок. – Давай ночью запалим корабли да деру – на Дон, а? Дерево сухое, знаешь как заполыхают!
Афанасий усмехнулся.
– Дурак ты, рыжий, – сказал он. – Наше с тобой горе не от кораблей, а от пустого начальства. Корабли нам вещь нужная, нас без них не только что швед побьет али турок, – заяц залягает.
– Сказывай! – недоверчиво поглядел Иванок.
Но про поджог уже больше не поминал.
Стали они с Афанасием вместе жить, вместе делить горькую участь. В одной землянке спали, из одного горшка хлебали щи. Краюху хлеба – и ту пополам.
Стали они друзья, кунаки, сказать по-татарски.
Иванка, было дело, ногайцы в полон уводили, он у них без малого три года прожил, наловчился по-ихнему калякать.
Били кунаки камень, поглядывали по сторонам.
На их глазах четыре галеры на воду спустили, два галеаса, пять бригантин.
Из того камня, что они били, крепостные стены больше чем наполовину возвели.
Видели кунаки, как вместе с господином адмиралтейцем да с командиром Юстом наезжали заморские гости, пили, гуляли, палили из корабельных пушек. Делали гезауф.
А один раз какие-то монахи на шести телегах малых ребятишек привезли. И тех малолетков поставили на черную работу – кого куда: кого камень бить, кого землю копать, кого тачки возить.
Работа вся была трудная, не под силу ребятенкам. Они падали и плакали, но никакой жалости им не оказывали.
После узнали, что ребятишки – стрельчата, дети казненных царем стрельцов.
Их сперва было по монастырям разослали, обрекли за отцовские грехи в монахи. Но потом царь рассудил, что чем в чернецах дармоедничать, лучше им потрудиться на пользу русскому государству. И было приказано привезти стрельчат на корабельное строение.
Мужики, конечно, жалели малолетков, у Афанасия сердце разрывалось, глядя на них. Но ведь и самим был не мед: от тяжелой работы да скудных харчей – хоть в петлю.
Как-то раз весь день дождь порол. Мокрые, озябшие, залезли Иванок с Афоней в свою нору, в землянку, спать.
Дождь не унимается, хлещет. Нитки сухой нету и просушиться негде.
Лежат кунаки, как звери, прижались друг к дружке, чтобы согреться. Дрожат. Заснуть бы – да какой сон, когда на тебе все хлюпает.
Иванок тогда сказал:
– Эх, и дураки мы с тобой, Афоня! Терпим то, чего и терпеть не можно.
– Ну, так что? – отозвался Афанасий.
– Да вот то самое… Расскажу я тебе, кунак, как гнали нас из Углянца в город Воронеж. Вот шли мы уторком по лесу, и такая была кругом красота. Дуб в листочек оделся, черемуха зацвела. А птицы, ну такой шумовень подняли, что хоть плясать бы, да чепь на ногах. И вот, братец ты мой, одна-то пичужка так старается, так выговаривает – ну, прямо бы сказать, человечьими словами… И шел я, ухи развеся, слухать слухал, а ни гвоздя не понял.
– А чего ж понимать-то? – засмеялся Афанасий. – Нешто кто разумеет, чего птица свистит?
– Да птаха-то, кунак, не простая ведь была: тезка мне, Иванок прозывается. Всю дороженьку она мне говорила, научала, что сделать, как разнесчастную долю повернуть… Ну, чисто оглох, ничего не уразумел. Уж когда-когда, в остроге, как сукин сын Дениско две шкуры с меня спустил, тогда только блеснуло мне, чего пичуга выговаривала.
– А чего же? – засыпая, спросил Афанасий.
– Чего! То-то и есть, что – чего. Она мне сказала:
Иванок,
сбей замок!
Иванок,
сбей замок!
– Понял теперь ай нет?
Афанасий не ответил. Он спал.
А наутро корабельный мастер Козенц велел всех камнебойцев и копачей выстроить в шеренгу. И прошел вдоль ряда, тыкая некоторых пальцем в грудь и говоря:
– Этот карош.
Так он сунул перстом и в Афанасия с Иванком. И в тот день десятник сказал, чтоб они не ходили бить камень, а собирались в путь.
Пошли кунаки в Воронеж.
Там их ждала другая партия и телеги, нагруженные пилами и топорами. Оказалось, что пятьдесят пять человек пойдут за юрод Усмань, к Могильскому озеру, – лес валить, вязать плоты.
И вот они пошли.
Дороги были трудные, непроходимые.
Целую седмицу продирались по лесным тропам.
Наконец дремучий лес расступился и перед мужиками весело сверкнуло большое озеро.
Сделали шалаши и стали валить лес.
Глава тринадцатая,
в которой повествуется о житье лесорубов на озере Могильском, и как нечистая сила по ночам вылезала из реки, и что рассказал мужикам вербиловский старичок, а также неожиданное появление успенского дьячка Ларивона
Житье в лесу было хотя и скудное, но против тавровской каторги не в пример.
Пища, конечно, оставалась все та же, казенная: пустые щи, каша из сорного пшена. Но кое-что добавлял лес. Мужики ставили хитрые петли, и в них попадались зайцы. В дуплах вековых лип отыскивали мед. Перепадали дожди, кругом было множество грибов. А про рыбу и говорить нечего: в тростниковые морды заплывали щука, лещ, а не то и сом.
Тут, в лесу, и караульные солдаты сделались добрей, проще, и десятники много не спрашивали.
Но, как ни хорошо, а все ж таки – неволя.
Вон за озером, только луг перейти – деревня. Синий, розовый дым над соломенными крышами, колокольный благовест, протяжные песни на вечерней зорьке…
И там, конечно, трудно народу живется, по́том рубахи добела просолены. Да ведь – воля.
Рыжий Иванок как-то вспомнил про синичкину песню: «Иванок, сбей замок!»
– Как? – подмигнул он Афанасию. – Не чесануть ли?
Афанасий только рукой махнул.
– Куда побежишь!
Куда бежать – было известно. На Дон.
Но Афанасию, старому солдату, побег казался немыслимым делом. За долгую солдатскую жизнь он так привык: поставили – значит, стой. Стой до тех пор, пока не скомандуют «шагом марш». Солдатская муштра ему в косточки въелась.
