Вера Панова - Евдокия
Вера Панова - Евдокия краткое содержание
Панова Вера Федоровна
Евдокия
Вера Федоровна ПАНОВА
Евдокия
Повесть
1
На улице Кирова, бывшей Пермской, стоит двухэтажный бревенчатый дом Евдокима Чернышева, кузнеца. Евдоким воздвигал его почти двадцать лет. Сначала была изба на две комнаты, в три окна, потом пристроили угловую светлую комнату - ту, где переночевал последнюю ночь Андрей, а до отъезда в училище жил Саша и где на стене висит модель линейного корабля; потом ставили второй этаж, - это уже когда семья разрослась, стало тесно, а Павел и Наталья стали зарабатывать хорошие деньги.
На окнах белые занавески, шитые прорезью, - к этому вышиванью приложили руки все женщины семьи Чернышевых, даже недоброй памяти Клавдия, порхнувшая по дому недолговечной бабочкой... Белые занавески и китайские розы. Розы растила Катя. Уезжая на фронт, она долго наставляла Евдокию, как ходить за цветами. Евдокия до цветоводства не охотница, но ради Кати берется за ножницы и лейку и холит, и охорашивает оконный девичий сад.
В доме теплота натопленной русской печи, запах вымытого пола и горячих шанег, смешанный с запахом машинного масла от рабочего платья, висящего в сенях. Чисто в невысоких горницах с потертыми половичками, простеленными от угла к углу. Много портретов в узких рамках по стенам. И маленькая Лена спрашивает Евдокию:
- Бабушка, это всё твои дети?
- Ну да, - отвечает Евдокия.
- Столько много детей?
- Где же много? Всего четверо, Андрюша пятый был.
- Где же четверо? Тут одних девочек десятеро или двадцатеро.
- И всего две девочки: тетя Катя да мама твоя.
- А вон та, с косичками?
- Мама.
- А стриженая, с длинной шеей?
- Мама.
- А красивая, в бусах?
- Мама.
- И на пушке - тоже мама? - спрашивает Лена.
Евдокия вздыхает:
- Нет. На пушке - тетя Катя.
Лена закрывает глаза и говорит:
- Столько разных детей, что я устала на них смотреть.
2
В тысяча девятьсот двадцать втором году Евдоким Чернышев решил жениться.
Мать писала: "Долго ли еще будешь скитаться неженатым? Время, сынок!" До тех пор ему было не до женитьбы. Жизнь мотала его: из тесной отцовской кузницы в деревне Блины - в визг, лязг и грохот огромного цеха на уральском заводе, с завода - на войну. Война была долгая, она пронесла Евдокима от Урала до Карпат, с Карпат в Питер, из Питера во Владивосток, через тысячи километров железнодорожных путей, сквозь сотни площадей, деревень, станций, сквозь госпитали и пустыни. Бродя с товарищами-партизанами среди болот, он заболел лихорадкой; одежда, пропитанная потом, высыхала на нем; сыпь, сливающаяся в гнойные корки, обметала ему рот. И вот по ночам, на бездомном привале, в жару и ознобе, глядя на звезды и дыша со свистом сквозь зудящие, изуродованные губы, он стал мечтать о будущем гнезде, о семейном рае. Именно раем представлялась ему семейная жизнь: светлое место, где человек снимает тяжелые сапоги и передыхает после труда и битвы. Светлая, спокойная, разумная жена виделась ему - помощница и советчица; светлые, ласковые дети...
У его матери было детей одиннадцать душ. Чтобы за стол не садилось тринадцать человек, мать выписала из Кукуштана бабушку. Бабушке не хотелось уезжать из Кукуштана, но она пожалела дочку - тринадцать душ за столом каждодневно, ни на что не похоже! - и переехала в Блины. Было хлопотливо и весело. Когда лепили пельмени, от них некуда было деваться пельмени лежали на столах и лавках, и на кроватях, и на подоконниках, мешки с пельменями висели в сенях на морозе. Молоко к столу подавалось в ведре, шаньги - на блюде величиной с колесо. Вот такой дом и представлялся Евдокиму! Он строил его и украшал. Он нес в этот дом заработанный хлеб и гостинцы. Детские головки окружали большой стол, приветливая женщина господствовала у большой печи...
Отвоевав, Евдоким вернулся на Урал, на свой завод. С удивлением он отметил, что в усах у него седина, а вокруг глаз морщины, - рановато. Юность прошла, он стал солидным, серьезным, усердно работал, о пустяках говорить не любил. Раненая нога ныла перед дождем. От лихорадки его вылечили. Мечта о гнезде осталась, теперь она могла осуществиться. Он посматривал на девушек, но - та ему казалась грубой, а та некрасивой, а та любила гулять с парнями, - ни с одной не хотел он вить свое заветное гнездо...
- Скучаешь, Чернышев, - сказал однажды старик Авдеев. - Заходи вечерком, побеседуем, выпьем.
Авдеев был из лучших рабочих, держался важно. Евдоким надел праздничную рубаху и пошел.
Авдеев вдовел, подавала на стол его дочь Евдокия. У нее было большое белое лицо и большой улыбающийся рот, и это лицо с постоянной улыбкой, широкими скулами и тонкими высокими бровями напомнило Евдокиму красивый и непонятный лик Будды, который он видел во Владивостоке.
Она молчала весь вечер, все вставала, уходила и опять приходила, и над столом двигались ее белые полные руки. Евдоким разговаривал с Авдеевым и старался на нее не смотреть. Его поразило имя: он - Евдоким, она Евдокия. Судьба? Покуда он обучался в отцовской кузне, вживался в завод, воевал с германцами и белобандитами, валялся в бреду по болотам, - для него безвестно, скрытно, как лесной цвет под листком, подрастала эта белолицая Евдокия. И негаданно, нежданно, будто за поворотом дороги, она открылась ему. Это ее, стало быть, он дожидался?..
С того вечера он все думал о ней.
Он ходил к Авдееву и с ней не разговаривал - стеснялся, и не смотрел на нее, но думал о ней и думал. И ночью она была в его снах, белая и горячая, с высокими дугами бровей.
В доме не было другой женщины, Евдокия все делала сама; все было в большом порядке, и сама Евдокия всегда такая чистая и убранная. За это Евдоким еще больше ее любил и уважал. Вот именно такая ему нужна! Только такую жену он хочет! Но он боялся, что она за него не пойдет и что Авдеев будет против их супружества. Евдоким приучал их к себе и выбирал подходящую минуту для сватовства.
Как-то Авдеев позвал его, он пришел, а Авдеева не было дома.
- Придет скоро, велел обождать, - улыбаясь, сказала Евдокия.
Он вошел в парадную горницу и сел, положив шапку на колено. Перед ним в простенке висела картина: девица с голубями. Евдоким смотрел на картину, уже изученную во всех подробностях, и слушал, как Евдокия ходит в кухне. Потом она вошла и стала за его стулом. Он не повернул головы, все смотрел на девицу с голубями. Замер весь белый свет, в полной тишине тикали часы и дышала Евдокия. Она вздохнула прерывисто, тронула ладонью его затылок и прошептала:
- Ах, ты-ы...
Он повернулся и обнял ее, шапка упала ему под ноги, дверь отворилась, и вошел старик Авдеев.
- Очень прекрасно, - сказал он, - за родительской спиной... Ну что ж, по крайней мере - не мот, не франт. Непьющий. Пускай как она хочет.
Он снял с божницы образ и деловито помахал им перед дочерью и Евдокимом.
Сидели ужинали. Авдеев наливал из графинчика и говорил:
- Все бывает в жизни. Ты это запомни, Евдоким, - в жизни бывает все, и обижаться не надо. Деньгами дам десять червонцев, дал бы больше, да сейчас не могу.
Евдокия пояснила:
- Папаша сами жениться хотят.
Евдоким сказал:
- Прежде чем играть свадьбу, хочу дом поставить.
- Ну что ж, - согласился Авдеев. - Станови. Оно вернее. Будем здоровы!
И залпом выпил рюмку.
3
Горсовет разрешил Евдокиму построиться на пустопорожнем участке на Пермской улице. Завод дал лес, а Авдеев - пять червонцев в счет приданого.
Евдоким написал письмо в деревню Блины, и четыре брата приехали строить Евдокиму дом. Авдееву хотелось поскорее выдать дочь, чтобы самому жениться. Он тоже помогал: выхлопотал кровельное железо по дешевке и приладил шпингалеты и дверные ручки. Денег было мало, приходилось рассчитывать каждую копейку. Евдоким торопил братьев и даже поссорился с младшим, Сергеем, который повадился отлучаться с постройки и шляться по городу.
Евдокия братьям понравилась.
- Добрая, - говорили они, - хозяйка будет.
Она приносила им обед и разговаривала с ними ласково, по-родственному.
Был июнь месяц. Постройка подходила к концу. Днем Евдоким работал на заводе, а вечерами и длинными белыми ночами строил свой дом. Он сам ставил печь, оковывал кадушки, делал крышки для чугунов, ковши, жаровни, ковал крючья для вешалки и отделывал в подарок Евдокии дубовый комод. Всякая работа удавалась ему. Он мог бы стать, если бы захотел, и жестяником, и печником, и столяром, мог работать двадцать часов подряд, не уставая. Особенно весело было делать что-нибудь, когда Евдокия стояла рядом и смотрела на него.
Каждый день он видел ее, и она становилась ему все милей и ближе. Движения ее были круглы, неторопливы и точны, и, как у него, всякое дело спорилось в ее крепких руках. Все в ней было желанно, сердце горело, когда она подходила близко!
Иногда они на минуту оставались вдвоем, и он обнимал ее, но сейчас же она отстранялась, пугливо раскрыв губы, а он думал гордо и умиленно: "Голубка моя чистая!"
