Александр Рекемчук - Мамонты
Уже к концу беседы (кажется, мы выпили по рюмке за успех будущего фильма) Зигфрид Кюн, задумчиво глядя в окно, сказал:
— Вы знаете, я не предполагал, что эта тема окажется настолько актуальной. Что это так быстро вернется, что фашизм отвоюет свои позиции…
Спохватившись, что сболтнул лишнее, он поспешил уточнить:
— Конечно, я имею в виду свою страну.
Я смотрел на него оторопело: он что — подслушал мои мысли?
Впрочем, нет: он просто внимательно прочел мой киносценарий. Там всё это есть — и в тексте, и в подтексте.
Но я тоже имел в виду свою страну.
Из проекционной будки ударил в полотно луч света.
Щелкнула хлопушка: «Они не пройдут», пробы актеров, дубль первый…
Стайка мальчишек в кургузых пальтишках, в кепках с торчащими, по моде тридцатых годов, козырьками, сгрудилась на пятачке двора.
— Аты-баты, шли солдаты, аты-баты, на базар, аты-баты, что купили? аты-баты, самовар…
Это была считалка. Наверное, они собирались играть в прятки. Да так и было в моем сценарии, с этого всё и начиналось: прятки…
Едва справляясь с волнением, я стал заглядывать под развесистые козырьки ребячьих кепок: кто же из них будет изображать меня? Вон тот, курносый?.. Однако я тотчас себя же и одернул: почему — меня? Ведь он должен играть не меня, а моего героя, мальчика, которого в сценарии зовут Санька Рымарев… Откуда я взял эту фамилию? А-а, вспоминаю: у Ляли Татариновой, Пушкиной жены, в Харькове была родня, которая жила на Рымарской улице, близ городского парка, я бывал там со своей мамой… А потом в северном городе Ухте я познакомился с человеком, офицером бронетанковых войск, который прошел всю войну и — угодил в лагерь, его звали Борис Рымарев. Это состыковалось: Рымарская улица — Рымарев… И еще: рымарь по-украински означает рифмач, поэт… в детстве и юности я, как и многие мои сверстники, сочинял стихи.
И вот на экране Санька Рымарев, прячущийся за дверью угольного подвала, высовывается удивленно: почему же его никто не ищет, не застукивает?.. Почему во дворе ни беготни, ни крика, а столь непривычная тишина?
Он видит: в кругу мальчишек стоит незнакомый человек в зеленой шляпе с перышком за шнурком, шея его повязана пестрым шарфом, а из-под этого шарфа выглядывает бабочка, буржуйский галстук… Незнакомец о чем-то расспрашивает дворовых мальчишек, а они никак не возьмут в толк, что он там лопочет?
Санька Рымарев крайне удивлен. Ведь он впервые видел этого человека, этого франта с дурацкой бабочкой на шее, с перышком за шнурком шляпы.
В отличие от меня: я-то уже не раз видел этого товарища в обеденном зале едальни «Инснаба», на улице Карла Либкнехта. Я даже знал, как его зовут — не в фильме, а в жизни — его звали Ганс.
Я знал. Но обязан был помалкивать. Потому что съемки фильма были еще впереди.
А покуда мы с режиссером Зигфридом Кюном смотрели в Яичном зале актерские пробы к будущему фильму.
Камера двинулась.
Санька Рымарев направляется к своим дружкам. Он слышит, как незнакомец всё пытается им втолковать что-то, с трудом выговаривая русские слова:
— Дом дры… квартира цвацет пят… Пошалюста.
— Что? Какая квартира? Вам кого надо? — Ребята лишь плечами пожимали. Вот с кем побеседовать — одно удовольствие.
Но тут вперед протиснулся четырехглазый толстый Марик Уманский, он в школе учил немецкий, круглый отличник.
— Шпрехен зи дойч?
— Яволь, — обрадовался незнакомец.
— Вас волен зи?
— Их зухе ди Шуравлоффка-штрассе, хауз нумер драй, воонунг фюнф унд цванциг, — он с надеждой смотрел на Марика.
— Журавлевка, дом три, квартира двадцать пять, — уверенно перевел тот. — Так ведь это… к Саньке Рымареву!
Все мальчишки двора, как по команде, обернулись, посмотрели на Саньку, не пряча любопытства.
Санька понял, что ошибки нет. И что не стоит продолжать дармовое представление. Повернулся, сунул руки в карманы и, не говоря ни слова, двинулся к своему подъезду.
Незнакомец следом.
А по двору неслись ликующие крики:
— К Саньке иностранец пришел!
— Мистер Твистер.
— Харла-барла…
Я уже знал, что Зигфрид Кюн намерен снимать этот фильм не в Харькове.
Что он, опять-таки следуя сценарию, представит на экране некий условный город, в котором лишь самый дотошный зритель угадает Москву — ее Кривоколенные, ее Подколокольные переулки. Но, право же, экспедиция в Харьков либо какой-нибудь другой город обошлась бы слишком дорого, одних актеров — целая орава… И я, причастный теперь к руководству киностудии, обязан был считать бюджетные денежки.
Да я в ту пору и не был слишком строг к подлинности места действия.
И если «Время летних отпусков» Воинов снимал в окрестностях Ухты — то есть, в тех самых местах, которые описаны в моей повести, то уж для съемок фильма «Молодо-зелено» он выбрал роскошные пейзажи под Звенигородом: елки те же, а комарья меньше, и столица рядом. А ледоход на северной реке снимали где-то на Оби, на Енисее — там это смотрится грандиознее…
По той же причине, сознавая условность искусства, я и обозначил в своем новом киносценарии некий условный адрес дома, где проживали мои герои — Санька Рымарев и его мама, которую у меня звали Галей. Почему — Галя? Не знаю. Наверное, из протяжной хохлацкой песни: «О-ой, ты, Галю, Галя молодая…»
Но, возвратясь на миг к подлинности событий, я должен подтвердить, что вскоре после вечера художественной самодеятельности в столовке «Инснаба» мы с мамой, действительно, покинули свое пристанище на Малиновской улице и переехали — нет, не на Журавлевку, а в тихий переулок у Рыбной площади, где мама сняла комнату. Очень маленькую, скорей каморку, нежели комнату — на большее у нас не было денег. Да и много ли надо двоим?..
Но именно в эту каморку заявился однажды гость — не в фильме, а наяву — тот самый парень с бабочкой на шее, который громче всех хлопал в ладоши, когда моя мама читала наизусть стихотворение о Верке Вольной, — я знал уже, что его зовут Гансом.
Хлопушка: «Они не пройдут», пробы актеров, дубль два…
Теперь они сидели за столом в этой крохотной комнатке и, прямо скажем, не без аппетита хлебали из тарелок украинский борщ со сметаной, которым их потчевала мама Галя.
Она опять отлучилась на кухню. И они остались вдвоем — двое мужчин, Санька и Ганс.
Но сколько же можно угрюмо молчать, сидя друг против друга? Надо бы затеять какой-нибудь приличный разговор. А о чем еще вести разговор мужчинам, если не о войне?
— Вот, когда вы там воевали… — нарушил молчание Санька. — Было страшно?
— Один раз… был страшно, — признался гость. — Когда мы, шуцбундовцы, уходиль в Чехословакай… На лыжи, через границ… был ночь, и это… фью-у-у-у…
Он засвистал, подобрав губу. Рукой закружил в воздухе.
— Буран? — подсказал Санька.
— Зихер. Бу-ран… Мы нитшего не видеть, а сзади нас стрелять жандармы… Абер… но они тоже нитшего не видеть. Пуф, пуф — не попаль…
Он засмеялся.
Но мальчик не стал ему подхихикивать. Спросил строго:
— Зачем же вы удирали? Вот вы удрали — и там теперь Гитлер, фашисты…
— Нет, в Австрии не Гитлер, а Дольфус. Но он тоже фашист…
Очень странно, но здесь, в этой комнатушке, за обеденным столом, гость объяснялся по-русски куда уверенней, нежели там, во дворе. Во всяком случае, они вполне понимали друг друга.
А тут мама Галя принесла с кухни жаркое и, щедро выкладывая его на тарелки, поведала сыну.
— Представляешь? У него высшее техническое образование. Там, в Вене, он работал инженером. А здесь — стал к станку, будто простой фабзайчонок…
— О, рихтиг! — понимающе закивал гость. — Но сдэсь, в Советски Союз — кто ест власт? Работши класс, диктатур пролетариат, да?.. — Он ткнул себя пальцем в грудь. — Их виль… я тоже хотеть быть — работши класс. Пролетариат!
Санька едва куском не подавился: ишь, пролетарий выискался! С эдакой буржуйской бабочкой…
Маму Галю тоже разбирал смех.
Не сдержал хохотка и Зигфрид Кюн, сидевший со мною рядом. Выжидающе покосился сбоку: нравятся ли автору актеры? Не всё еще, конечно, гладко, ведь это — кинопробы…
Да, я знал по личному опыту, что такое кинопробы. На всю жизнь запомнил, как в павильоне Одесской киностудии мне, ребятенку, влепили исподтишка по голой заднице — для реализма, чтобы я заплакал. Ладно, дело прошлое.
Мне нравились актеры, которых пригласил для участия в фильме режиссер.
В первую очередь это касалось маститого Юргена Фрорипа, который, как и было договорено в Берлине, приехал сниматься в Москву.
Я мог лишь дивиться тому, что он даже внешне обладал непостижимым сходством с тем подлинным и еще живущим на свете человеком, который послужил прототипом Ганса Мюллера. На самом деле его звали Ганс Нидерле, в русском обиходе — Ганс Иоганнович Нидерле.
