Виктор Ардов - Этюды к портретам
Суть пьесы в том, что автор показывает, как слетает с людей кожура цивилизации, хороших манер, заученных добрых слов и стремления скрыть подлинные свои намерения, желания, оценки… У одного человека раньше, у другого позднее проступают черты себялюбивого животного. А затем, наоборот, возникает стремление в эти последние часы почувствовать локоть ближнего своего, и все смягчаются.
В баре гаснет свет, отключается телефон… даже сообщить о бедствии невозможно! А вода все прибывает. Люди готовятся к смерти… И вдруг отлив: вода отступает. Катастрофы не будет. Постепенно к погребенным было заживо личностям возвращаются их обычные черты и свойства… Но вот наступило новое утро. И те же завсегдатаи, что появлялись у стойки в начале пьесы, подходят с теми же заказами к бармену.
Роль Чехова не была самой выигрышной, ибо если у других исполнителей перемены в характере происходили крещендо и с большими неожиданностями, то Фрезер с самой завязки был написан автором как нервный и неприятный субъект. Именно данную роль Михаил Александрович получил не случайно: можно сказать, что к его амплуа относились роли неврастеников, как тогда принято было говорить… Но индивидуальные свойства Фрезера не совсем обычны для такого амплуа. И на сей раз актеру помогало его умение глубоко проникнуть в человеческую суть персонажа.
Фрезер — по замыслу автора — неудачник делец. Америка знает очень много разновидностей этого типа: удача падает на долю далеко не каждого, кто стремится «делать деньги». Банкротства, поражения от конкурентов, удары кризисов и «конъюнктур спада» пожинают обильный урожай среди предпринимателей и коммерсантов. Напоминаем о сем, ибо, упустив из виду эту сторону американских нравов, нельзя до конца понять, кто такой бедняга Фрезер…
Нам пришлось уже говорить о неудачниках в связи с ролью Мальволио. И там Чехов обнаружил глубокое знание психологии. Образ Фрезера потребовал не меньшей глубины анализа.
Чехов успевал в нескольких коротких сценах начала пьесы заставить аудиторию понять: его герою очень плохо живется. Надежды стать настоящим бизнесменом, иметь счет в банке и собственную фирму уже рухнули. Почему? Из-за превратностей конкурентной борьбы. Надо думать, Фрезеру подставили ножку дельцы похитрее. Может быть, было уже официальное банкротство, — а надо знать, сколь глубоко это поражает человека в условиях капитализма. Сейчас Фрезер бедняк, и он переживает отсутствие у него средств к богатой жизни не только с чисто потребительской точки зрения: ему еще горько, что он ущемлен социально, понижен в ранге… Фрезер отчетливо представляет себе, что он неудачник. Мог бы ходить в хозяевах жизни, ан вот — упал… не то чтобы на дно, но из числа господ с крахмальными манжетами исключен. И тут приходит в голову облик бродяги Чаплина: тот, очутившись уже на самом дне, по инерции продолжает обнаруживать какие-то замашки и привычки '«порядочного общества» — визитки и котелок, галстук хотя бы из тряпья и т. д. Мимика и походка Чаплина сигнализируют нам о том же: стремление быть «сотте Л!ои1» не покинуло этого люмпа…
Но Чаплин добродушен. А Фрезер злится. Подобно всем неудачникам, он склонен рассматривать малейшее сопротивление даже самым мелким его намерениям, помыслам, желаниям, мнениям, даже движениям или жестам как новую неудачу. Опустил ногу в лужу — рассердился так, словно его кто-то ударил. И конечно же воскликнул: «Мое счастье!» Опоздал на трамвай — чуть не задохнулся от ярости и снова припомнил, что ему не везет. И так всегда и всюду…
Но Фрезер не только обижался и огорчался. Он ежеминутно переходил в наступление, отгрызался от нападок — реальных или почудившихся ему. Сам бросал жестокие слова окружающим. У Фрезера были какие-то счеты в прошлом с иными из персонажей пьесы. Счеты серьезные. Злость и горечь пропитывали речи неудачника… Нет, крайне несимпатичную личность изображал Чехов. А при всем том артист заставлял нас пожалеть своего героя. Мы начинали понимать, сколько горя перенес этот человек. Нужды нет, что, если бы Фрезеру удалось стать богачом, он согнул бы в бараний рог многих и многих. В действительности такое не произошло. В действительности не преуспевающий богач, а старый неудачник предстал зрителям на сцене Первой студии…
А когда выяснилось, что всех, очутившихся в баре, скорее всего ждет гибель, Фрезер занял первое место по истерике и трусости. Он откровенно плакал. И снова становилось ясно, что эту огромную свою неудачу Фрезер приплюсовывает к длинному списку прежних уколов и ударов. Другие персонажи как-то объединились, оставив обычные счеты между собой и «расстановку сил» — там, наверху, в повседневной жизни. Фрезер же громогласно требовал от судьбы спасения: он-де достаточно уже перенес до сегодня!..
Надо было видеть, как достоверно показывал Чехов момент, когда Фрезер, отчаявшись окончательно, сдавался — отказывался и от попыток спастись, и от прежних счетов с жизнью, и от своей отчужденности в этом сборище, случайном по составу, но спаянном теперь общею опасностью… Зрители откровенно жалели злого и необаятельного героя пьесы. А у Фрезера появился даже «юмор каторжника» — так называется циническое остроумие безнадежности. Фрезер издевался в первую очередь над собою, над своими прежними неудачами и нынешней бедою, но он острил и по поводу предстоящей гибели, и по поводу похороненных в этом подвале надежд, мечтаний, возможностей, достижений его случайных спутников на коротком пути к смерти под водою.
Этот юмор, резкие, хриплые и захлебывающиеся звуки горького смеха Фрезера заставляли аудиторию замирать на местах так, словно бы на сцене совершались какие-то жестокие деяния, а не звучали (всего-навсего!) неуклюжие шуточки, сопровождаемые ехидным, но и горестным хихиканьем…
Однако первым переходил от взаимовражды и презрения к человеческому сближению с товарищами по несчастью именно Фрезер. Он с какой-то радостью совлекал с себя мучительные для него ощущения и думы неудачника. Фрезер с радостью убеждался, что перед лицом смерти оказываются мелкими и ненужными заботы и огорчения повседневной жизни. И, отдаваясь радости общения с людьми, которой он был лишен, наверное, с детства, старик ликовал. Прочие персонажи легко шли за Фрезером к этому слиянию души. И старик с восторгом отрешался от вражды к окружающим. Тут был порыв, полное освобождение от законов и порядков жестокого общества, в котором все они живут. Применяя термин греческой теории драмы, можно сказать: возникал катарсис, душевное очищение, которое переливалось в зал. И мы все, присутствовавшие на спектакле включались в эту нечаянную радость — ощущать себя свободным от суеты и недоверия к ближним, от своекорыстных желаний и помыслов. Разумеется, и манера поведения, и вся необаятельность Фрезера оставались. Мы видели, что озлобленный старик проявляет добрые чувства крайне неумело, ибо это для него непривычно. Но и сама неуклюжесть Фрезера была трогательна.
«Что нам Гекуба?» Какие нити связывали нас, сидевших в тот вечер в креслах московского театра, с действующими лицами, принадлежащими к совсем другому миру?.. Однако же нас тянет навстречу кучке погибающих людей, мы не только сопереживаем с обреченными персонажами. Мы чувствуем себя какбы участниками этого очищения, происшедшего на наших глазах!..
А когда в третьем акте выяснилось, что гибели не будет, себялюбивая радость Фрезера, выраженная также необаятельно и назойливо, отталкивала зрителей. И, возвращая сему персонажу сварливость, его новые сетования на неудачи— прежние и нынешние — окончательно ссорили его со зрительным залом. Он делался противен для всех, кто смотрел пьесу. И все-таки огромная человечность исполнителя, умение Чехова заглянуть в душу героя, которого он играет, делала свое дело. Трактовка роли сильно смягчала наше отношение к озлобленному неврастенику. И тут нельзя не вспомнить изречения К. С. Станиславского: если играешь злого, смотри, где он добр. Именно этим принципом театра переживания и руководствовался Чехов, когда показывал нам Фрезера, как описано выше.
Помню М. А. Чехова еще в одной роли: Гамлет.
Более чем 40 лет прошло с тех пор, как я видел спектакль на пл. Свердлова в том помещении, которое теперь принадлежит Центральному Детскому театру, а тогда отдано было МХАТу 2-му. Декорации художника Либакова создали хмурый и плохо освещенный средневековый замок. Помню разноцветные стекла окон-витражей, которые освещали сцену, как транспаранты. Готические линии и формы лестниц, переходов, залов и сводов походили больше на костел, чем на жилище раннего феодала…
К сожалению, память не удержала почти никого из участников спектакля. Вижу только самого принца Датского… Чехов и в этой роли не скрывал своей внешности, не исправлял ее. Только прямой нос возник на знакомом лице великого артиста…
