Иштван Барт - Незадачливая судьба кронпринца Рудольфа
Он хватает полено из охапки сложенных у камина дров и колотит им в дверь. В ответ тишина. Теперь до него доходит, что случилось неладное.
Тут он вспоминает, что в спальню есть еще один вход, к которому можно попасть по узкой винтовой лестнице со второго этажа, от нежилой комнаты супруги наследника. (Теперь уж этого не установишь; все стены-перегородки были порушены, когда замок перестраивали под монастырь, а спальню "смертников" — под часовню, алтарь которой стоит на том самом месте, где когда-то стояла кровать.) Лошек взбегает на второй этаж, а оттуда спешит по винтовой лестнице вниз, однако понапрасну он дергает дверь: она тоже заперта. Впоследствии все поверят в этом Лошеку на слово — слишком уж очевидна картина, которую застанут свидетели, войдя в комнату, — и Хойосу даже в голову не придет проверить его показания, да и в дальнейшем расследовании никто не придаст значения этой задней двери, а между тем мыто с вами, читатель, знаем: разгадка "тайны закрытой комнаты" всегда заключается в том, что все-таки существует еще один вход, но о нем либо не подумали, либо напрочь забыли.
Меж тем на шум сбегается челядь. Все догадываются, что случилась беда. Во дворе с воем носятся по куртинам ошалелые от всеобщего переполоха собаки. Их чуткий слух, возможно, уловил и выстрелы. В дверях небольшого холла перед спальней уже стоит и управляющий, Алоиз Цвергер, а за ним, переглядываясь-перешептываясь, — и прочие служители замка. Цвергер — сержант лейб-гвардии в отставке, могучий, здоровенный детина, поднажми он чуть плечом, и дверь вылетит как миленькая. Но он молча смотрит — то на дверь, то на Лошека. Лошек — лицо полномочное. Однако тот стоит в полной растерянности, заламывая руки и чуть не плача от собственного бессилия, от ужаса. Надо бы взломать дверь, но ведь это непозволительно. Ворваться к своему господину, к его высочеству, который (уж он-то, Лошек, знает!) находится в спальне не один? Лакей не посмеет, а вот граф Хойос — другое дело!
Запыхавшись, прибегает граф Хойос — мужчина в теле и даже начинающий тучнеть. Братфиш — он уже успел вернуться из корчмы — и Цвергер едва сдерживают напор челяди, столпившейся в дверях холла. Хойос из-за одышки не в силах выговорить ни слова, поэтому он выдворяет всех жестом. Чуть отдышавшись, задает первый вопрос: — Уж не углем ли топится печь?
Нет, печь топится дровами. Тогда Хойос подходит к двери и принимается стучать, но Рудольф и ему не отзывается.
Придется взломать дверь. Пусть Лошек берет топор и принимается за дело.
И тут Лошека прошибает холодный пот: он должен выдать своего господина, сказать, что наследник там не один. От этого сообщения у графа Хойоса тоже убавляется прыти: "Меня понятным образом одолевали тягчайшие сомнения… но уже в тот момент приходилось опасаться самого страшного…" И тут прибывает с венского поезда князь Кобургский. У графа вырывается вздох облегчения: князь как-никак родственник Рудольфу. Господа удаляются в соседнюю бильярдную комнату посовещаться и выносят решение: "Поскольку нет основания предполагать, будто его императорскому и королевскому высочеству угрожает непосредственная опасность, то в такой щекотливой ситуации установить положение вещей правильнее всего будет одному Лошеку, без каких бы то ни было свидетелей". Иными словами, смысл этой неуклюжей, сбивчивой фразы сводится к следующему: пусть дверь взломает Лошек. Собственно говоря, он как бы не в счет; лакей увидит… — эка важность, лакей! — все равно что зеркало в ванной комнате. Иное дело — они, господа… 8 особенности, если учесть присутствие баронессы…
Двери, ведущие в остальные части здания, тщательно запираются (лишние свидетели не нужны!), Лошек же пытается разбить замок, а когда это ему не удается, прорубает в верхней филенке дыру — такую, чтобы можно было просунуть руку и повернуть ключ, да и заглянуть в комнату: "Лежат в постели! И оба мертвые!" — восклицает Лошек.
Итак, произошло самое ужасное, чего и следовало опасаться после стольких тщетных попыток докричаться и достучаться.
Господа вновь удаляются на совет — как теперь быть. Ведь речь идет о наследнике, и они сознают, в какую щекотливую ситуацию попали: на карту поставлена судьба Австро-Венгрии, не говоря уж об их собственной. Любой их теперешний шаг будет впоследствии оценен историей. Равно как и императором. "Наше отчаяние и боль были неописуемы. Возник вопрос: не вызвать ли доктора? Но для решения этого вопроса нужно было сначала констатировать, — оправдывается граф, — не излишней ли уже будет врачебная помощь". После некоторых колебаний наконец приходят к выводу: пусть Лошек войдет в спальню и удостоверится!
Тогда Лошек просовывает руку в прорубленное им отверстие, поворачивает ключ в замке, открывает дверь и входит в комнату (граф Хойос и князь Кобургский наблюдают с порога); подойдя к кровати, он склоняется над Рудольфом и, выпрямившись, кричит господам: "Цианистый калий! — А после паузы, взглянув на мертвое тело Рудольфа, застывшее на краю постели в странной позе — полулежа-полусидя, с головой, свисающей над огромной лужей крови, — добавляет (с чего это он взял?): — Поэтому они и истекли кровью".
Бедняжке Марии Лошек почти не уделяет внимания — тут он первый, но отнюдь не последний. Свидетели словно бы предвосхищают официальную точку зрения, согласно которой Марии Вечера не то что не было в Майерлинге, но сомнительно даже, существовала ли вообще подданная Франца Иосифа с таким именем: все стараются отвести взгляд в сторону (зрелище неприятное и неприличное), словно ее здесь нет. Но она тут же, в постели Рудольфа, правда, голова ее прикрыта, но это дела не меняет — девушка лежит рядом с наследником, притом точно так же мертва, как и он. Через сорок лет Лошек "вспомнит", что каждый из них лежал в своей постели (а в инвентарном перечне значится всего одна кровать), одетый с головы до пят, все честь честью, а рядом с Рудольфом на полу валялось его служебное оружие; правда, к тому времени Лошеку уже станет мниться, будто и выстрелы-то он со двора слышал, оба выстрела, один за другим, будто бы, войдя в комнату, мигом сообразил, как и что там произошло. Но покамест о выстрелах (ни об одном) нет и речи, лакей лишь констатирует факт, что врачебная помощь уже не нужна.
Сим выводом и удовлетворились; Хойос, из двух господ более решительный, отправляет телеграмму доктору Видерхоферу, домашнему лекарю императора, с призывом немедленно явиться: саму новость, проникшись чувством исторической ответственности, он почте не доверяет. Затем граф велит принести из садового павильона, где он разместился, свою шубу, поспешно облачается и — в Вену. Хорошо, что Братфиш с фиакром как раз под рукой — несясь сломя голову по обледенелой дороге, они успевают перехватить триестский экспресс, который проходит через Баден в 9 часов 18 минут.
Князь Кобургский остается сторожить в Майерлинге. Хойос, вероятно, уже сидел в поезде, когда кому-то взбрело на ум, что в спальне у кровати, там, где покойный сам поставил канделябр, еще горят свечи, и надо бы их погасить, а то как бы от растаявшего воска не занялся пожар. На сей раз вслед за Лошеком в спальню вошел и князь; он велел лакею поправить тело наследника, наполовину свесившееся с постели, тогда-то и обнаружили, что у Рудольфа снесено чуть ли не полголовы — вся верхушка черепа. Тут уж вряд ли можно было усмотреть действие цианистого калия. В поникшей руке наследника был зажат револьвер, согнутый указательный палец намертво застыл на спусковом крючке. Князь, собрав остатки душевных сил, вынимает из руки усопшего револьвер (с тех пор его так никто и не видел, разве что следственная комиссия, во всяком случае в актах о нем не упоминается ни словом, неизвестно даже, какой он был системы), но когда Лошек — наконец кто-то вспомнил о Марии! — желая слегка привести в порядок и второго покойника, отворачивает наброшенное на нее одеяло, князь больше не выдерживает: без сил рухнув в кресло, он захлебывается рвотой и рыданиями. Теперь от него уже нет никакого проку.
Пока Лошек — нервы у него покрепче, да и с дисциплиной получше — приводит в чувство князя (скорее всего в бильярдной комнате), к неохраняемым покойникам сбегаются любопытные, и спальня постепенно заполняется майерлингской дворней. С удивлением взирают они на два трупа: зрелище, должно быть, непонятное, непостижимое, а главное, бессмысленное. Какая-то непристойная сцена. Конечно, не в том порнографическом плане, как ее потом изображали на миниатюрных кинетических картинках; изображение, увеличенное с помощью освещенной линзы, оживало при нажатии кнопки, и в задних каморках питейных и увеселительных заведений венского Леопольдштадта можно было наслаждаться "Упоительно-сладостной совместной смертью Рудольфа и Марии".
