Иштван Барт - Незадачливая судьба кронпринца Рудольфа
Сцена прощания.
"Рудольф внезапно схватил меня за руку.
— Не хочу, чтобы мы расстались в ссоре, Мари! — взмолился он. — О, если бы ты знала, как я несчастен!.. Но может, еще все уладится… когда-нибудь. Теперь же снова пообещай мне сохранить тайну!
— Обещаю, — упавшим голосом прошептала я.
Тогда наследник привлек меня к себе и заключил в объятия. В первый и последний раз он поцеловал меня в губы".
Занавес.
Но какую же тайну в благодарность за сей драматический поцелуй должна была сохранить графиня Лариш? Что произошло в Хофбурге? И вообще зачем нужно было туда являться Мери? Почему не на улице села она в фиакр Братфиша? Иначе ей не удалось бы избавиться от своей garde-dame? Но ведь Лариш была посвящена в план! (Или мы ошибаемся?) Короче говоря: что же произошло в Бурге?
Сторонники простых и естественных объяснений говорят, что дело ясней ясного: в Бурге Марии сделали запретную операцию. Ведь она находилась на третьем месяце беременности. (Третий месяц предполагается потому, что в те времена не умели с точностью устанавливать беременность на более раннем сроке.) Конечно, при таком предположении нам придется мысленно сдвинуть всю хронологическую последовательность событий и совсем иначе прочертить по восходящей всю линию любовного романа Рудольфа и Марии, зато взамен мы получим ответ и на другую загадку, то бишь на вопрос: зачем явилась фрау Мюллер в гостиничные апартаменты графини. Ну, и станет понятно, отчего приключился нервный припадок с Марией, прибежавшей к графине в капоте и домашних туфлях. Ключ у нас в руках!
Посмотрим же, откроет ли он нам загадку.
Итак: Рудольф вталкивает Марию в соседнюю комнату, поворачивает в замке ключ, затем — в их распоряжении максимум четверть часа — мчится вместе с ней в спальню, где их уже поджидает многоопытная фрау Мюллер, загодя засучив рукава и изобразив на губах приторно-самодовольную улыбку повитухи. "Идите-ка сюда, моя милая!" Мигом вставляет Марии катетер (для тех времен привычный способ вызвать выкидыш), после чего девушка встает с постели, одергивает юбку и удаляется по лестнице вверх, затем вниз, через окошко, по крыше — и так далее вплоть до самого Майерлинга, чтобы на следующий день умереть от осложнения. А Рудольф задумчиво смотрит в окно — в такой позе застает его Пюхель, доставивший пресловутое письмо. Под окном звучит военный оркестр — идет смена караула,
К сожалению, мы не в силах представить себе эту сцену, что, разумеется, — спешим добавить — отнюдь не означает, будто бы так не могло произойти на самом деле; трезвый современный ум еще не раз спасует перед несуразностями нашей истории. И все же: дело здесь не только в хронологической неувязке событий (это, скорее, забота барона Крауса, мы ведь не занимаемся расследованием), но… наследник императорского трона, многоопытный ловелас — и вдруг прибегает к помощи повитухи, чтобы избавиться от собственного ребенка! Возможно ли такое?
Это логичное и рациональное — можно сказать, естественно-научное — объяснение, которое мигом разрешило бы столько вопросов, к сожалению, предполагает в высшей степени неразумное поведение всех участников нашей истории. Тут нам пришлось бы не только перестроить всю хронологическую последовательность событий (13 января. Благодарение судьбе!), но и сконструировать новые типы действующих лиц.
Реальность и миф по-прежнему неотделимы, но не потому, что таинственные руки сгладили все следы и тем самым скрыли от нас реальность, но потому, что даже Рудольф и Мария не могли провести черту между ними. Поэтому-то мы так слабо верим всем объяснениям, разгадкам "тайны". В конце концов разрешить "майерлингскую загадку" стремится лишь тот, для кого миф является реальностью. А поскольку тайна сама по себе есть миф, — тот, кто ее "распутывает", на деле запутывает еще больше.
Значит, в центре картинки все равно остается пустота.
Но что же, собственно, хотели утаить от современников и от потомков таинственные — и, очевидно, злокозненные — руки? Какое обстоятельство могло бы сотрясти империю, выйди оно наружу? Что может быть страшнее того, что произошло (о чем знаем мы и знали в то время все): наследник убил семнадцатилетнюю девушку, а потом и сам пустил себе пулю в лоб? Что могло быть такого ужасающего (или постыдного?), если барон Краус не решился написать об этом даже в своих мемуарах, хранимых им за семью печатями и подлежащих вскрытию лишь после его смерти? То, что Мария была беременна? Правда это или неправда — но ведь на этот счет в ту пору шушукались чуть ли не по всему городу.
Оставим наше дознание и пойдем по следам событий.
*Когда спустя полчаса — то есть примерно в половине двенадцатого — вслед за письмом прибыла и ожидаемая телеграмма, Пюхель застал наследника по-прежнему стоящим у окна спальни и задумчиво смотрящим вдаль. В руке у него карманные часы; возможно, он иногда взглядывает на них. Медленно или быстро идет для него время?
"Торопливым жестом он вскрыл телеграмму, быстро пробежал глазами ее содержание. Я, как только вручил ему, сразу же и удалился; лишь мимоходом заметил, что он вдруг очень разволновался, бросил телеграмму на стол и как бы самому себе сказал: — Да, быть по сему!"
Можно гадать и строить предположения, какие были в той телеграмме новости — настолько важные для наследника, что он не хотел уезжать на охоту, пока не узнает их, — но наше положение безвыходно. Очевидно лишь, что, даже если ее содержание было связано с побегом девушки (а это мало вероятно, независимо от того, побывала у него Мария 8 то утро или нет), Рудольф и теперь ведет себя совсем не как человек, готовящийся к смерти. (И все же рискнем предположить: возможно, телеграфировал Каройи — не в первый и не в последний раз за эти дни.) Хотя фраза "быть по сему", безусловно, звучит зловеще. Но нельзя же требовать от Пюхеля, чтобы он оказался единственным из всех свидетелей, не подметившим ни малейшего "признака" грядущей трагедии!
Как бы там ни было, Рудольф несколько минут спустя выходит к сидящему в приемной флигель-адъютанту и дает ему распоряжение отменить конференцию, поскольку он не сможет в ней участвовать, да и намеченный на час пополудни прием пражского архиепископа, к сожалению, также не состоится — он, Рудольф, немедленно уезжает. Пюхелю велено сказать кучеру, чтобы подавал карету, а он тем временем забежит наверх проститься с сиятельной супругой. Да, и еще: его следует ожидать завтра к пяти вечера — до тех пор пусть проведут уборку в его покоях. Вечером он примет участие в семейном ужине.
Пюхель, держа лошадей под уздцы, ожидает своего господина во дворе. Рудольф бегом спускается по лестнице; вскакивает на козлы легкого открытого придворного экипажа — кучер в ливрее отодвигается на сиденье и передает ему поводья. Рудольф дергает, и лошади трогаются. Однако, проехав несколько метров по огромному, закрытому двору к сводчатым воротам, Рудольф поворачивает их и, сделав небольшой круг, возвращается к крыльцу:
— Вы что-то сказали, Пюхель?
— Нет, ничего, ваше высочество, — отвечает Пюхель, который, подобно прочим (и, очевидно, верным) слугам, сохранил в памяти последние слова, сказанные ему наследником. — Желаю удачной охоты, ваше высочество.
Рудольф кивнул и выехал в ворота.
Остальное нам, собственно, известно.
Следуют кровавые сцены.
Стих Майерлинг, и в замке опустелом
Распахнутая ветром стонет дверь,
И в вымершем лесу, от страха ошалелый,
К деревьям жмется одичалый зверь.
Под кровом замка, проклятого люто,
Усталый путник не найдет приюта,
Под кущами раскидистых дубрав
Не протрубят рога охотничьих забав:
Здесь буря в сердце грозная прошла
И жизни тонкую струну оборвала.
Но иногда глухой, ненастной ночью
Порывы ветра, силы не щадя,
Ломают ветви и кромсают тучи в клочья,
Не в силах совладать с неистовством дождя.
Зигзаги молний небо озаряют —
Стихий разгул явленье духов предваряет.
И впрямь: не только в небе молнии сверкают,
Но словно бы и в замке свет мерцает.
И вот, нам мнится, видим мы,
Как, выступив из непроглядной тьмы.
Страдалец, мукой тяжкою томимый,
По замку мечется в тоске неутолимой.
Как страшен лик его, от боли искаженный!
Бореньями души вконец сраженный,
Молитву жаркую принц к небесам возносит
И силы ниспослать у господа он просит.
Пред ним на роковых весах колеблются две чаши.
Какая перевесит? Ведь на одной лежит и счастье наше,
А для него — корона, милое дитя, семейный круг,
Священный долг перед отчизной и сердечный друг…
Сему в противовес — лишь черный небольшой предмет,
Оружье смертоносное… Оно не перетянет чашу, нет!
Однако мрак глухой, все проблески надежды поглощая,
Неизмеримым бременем и душу, и весы отягощает.
Приветный солнца луч
Поутру вновь проглянет из-за туч.
Рог возвестит, охотников скликая,
Не ведающих, что стряслась беда лихая.
Лишь он не отзовется на сигнал:
Его последний выстрел прозвучал.
Оружье сделало свое убийственное дело —
Отныне славная империя осиротела.
Дюла Саваи, "На смерть принца"
("Альбом, посвященный памяти Рудольфа", 1897)
