Дмитрий Бавильский - Невозможность путешествий
Так вот, попал я тогда на день рождения к Макаровой, да так и остался. Был там еще парень, Егор Гаврилов, втроем и распивали. Я учился уже на втором, Макарова на четвертом, а Егор только поступил. Макарова его в курилке выцепила.
— Стоит такой одинокий, обособленный, ну я его и пожалела, взяла в оборот…
Симпатичный Гаврилов (глазастый, носастый, аккуратно подстриженная бородка, взгляд пронзительный) оказался творческой личностью. Сын актрисы областного драматического, у себя в Озерске (закрытый военный город-ящик) создал рок-группу «Желе» и даже записал первый альбом. Кассета была продемонстрирована и продегустирована под горячее. Песни оказались мелодичные и жалостливые. Разумеется, мы их обсмеяли. Например, Гаврилов пел:
Я помню все
С первого дня…
Но так как дикция у него была невнятная, то вторая строчка звучала как «сперма-мотня», о чем, гогоча, мы ему и сообщили. Гаврилов не обиделся, а записал нас в свой фан-клуб. В тот вечер он был в ударе. И я тоже был в ударе, и Макарова. Мы шутили, подкалывали друг друга, много смеялись, говорили о жизни и о литературе, находя схожесть вкусов и взглядов великую. Прямо скажем, не случалось еще в моей недолгой жизни такого поразительного совпадения с другими людьми, словно бы пазл собрался, и вдруг, во весь рост, встала картина невероятной силы и красоты.
Разве я мог не остаться после этого? Ну, мы и задружили. А потом однажды я пришел не вовремя, а они спят на полу, постелив матрацы и одеяла, так как кровати в общежитии узкие, двоим не поместиться.
Помню, как в глазах потемнело, ибо не ждал я от близких такой подлости, такого коварства. Ведь я-то думал… А они… Шутка ли дело — первое в твоей жизни предательство, под самый под дых, можно сказать, удар. Короче, изменившимся лицом я бежал к пруду. За мной неслась Макарова. Уже не в красных сапожках из ансамбля «Березка» и не в фуфайке, а в стильном пальто с большими деревянными пуговицами.
Но я был безутешен и непреклонен, дружба врозь, никаких компромиссов, или он или я. Разумеется, не я… Что ж, тогда катись колбаской по Малой Спасской.
Макарова и покатилась.
А через некоторое время Гаврилов пропал. Он и раньше пропадал время от времени. Чаще всего под предлогом записи нового альбома группы «Желе», а то и вовсе без повода. Запойный был, молодой да ранний. Запойный и депрессивный, с покалеченным детством (родители актеры, что с них взять?) и оголенными нервами.
Вот Макарова и позвала меня к себе. Водку пить.
Пили мы ее долго. Несколько дней. Пока деньги не закончились. А потом, в какой-то из дней, стипендию дали. Сорок рублей. Прямо в общаге (староста жил этажом ниже). К тому времени я окончательно перебрался в общежитие. Родители переносили разлуку молча. Стоически. Общага тем и хороша, что народу в ней много и через одного все сплошь хорошие люди. Так что сегодня с одногруппником Муриным выпиваем, а завтра с Катькой-лесбиянкой, живущей этажом ниже. А послезавтра еще с кем-то. Весело и сытно — сковородку картошки нажаришь и вперед, заре навстречу.
Накануне мы никого не звали и ни к кому не ходили. Придумали двух персонажей — «фанкабобу» и «даведь». Тогда только-только появились книжки Кортасара про фамов и хронопов, вот и мы двигались в том же направлении. Реальные люди превращались в танцующие антропоморфные существа. Фанкабоба произошла от «фанатки Боба» (Гребенщикова) и поначалу была развязной девицей, по поводу и без повода говорившей «Да ведь?» Постепенно «Даведь» превратилась в отдельного персонажа со своим несговорчивым и упрямым характером.
Мы сидели, выпивали, придумывали истории про даведей и фанкабоб, смеялись как умалишенные до икоты, и долго не могли успокоиться, когда уже спать легли. Ночью я встал в туалет, Макарова увязалась за мной, села на кафельный пол, закурила, и истории про даведей и фанкабоб потекли с новой силой. Неожиданно попер полупьяный креатив, мы не могли остановиться, перебивали друг друга, махали руками, изображая некоторых даведей с таким азартом, что перебудили пол-этажа.
Утром проснулись в странном похмелье, настроение отсутствовало напрочь. За окном заваривался чай хмурого уральского утра, типовые многоэтажки, край рабочего города. Тоска — два соска.
— А поехали в Алма-Ату! — неожиданно предложила Макарова.
— Почему именно в Алма-Ату? — спросил я, хотя вообще-то у нас с ней не было принято удивляться.
— А у меня там подруга живет по томскому университету. Зацарина… — Макарова всех называла только по фамилии.
Фамилия «Зацарина» мне понравилась. Кроме того, появилась тема, способная победить похмельную лень.
— А поехали!
И мы поехали. Купили на вокзале билеты и, пока ждали поезд до Алма-Аты, играли в блокадный Ленинград. Почему-то нас пробило на тему голода. Макарова изображала мать, умирающую без еды, а я ее недоразвитого сынка, который все время просил хлеба.
— Мама, дай хлебушка…
— Мальчик, идите в жопу! — Отвечала мне Макарова с интонациями выпускницы Смольного института.
Выходило смешно, почти как про фанкабоб, и мы проиграли в блокадный Ленинград всю дорогу. Тем более что денег в обрез и есть действительно было нечего.
В Алма-Ате нашли Зацарину (нашли ведь!), Зацарина как Зацарина, у нас же не принято удивляться. Жила Зацарина с родителями и видом на высокогорный каток «Медео», папа ее выставил домашнее вино, к которому мы немедленно причастились.
На третий день в голову мне пришла неожиданная идея.
— Макарова, а ведь у меня возле Фрунзе однополчанин живет, Витька Киприянов, а давай махнем к нему. Тут ведь недалеко.
Мы и махнули. Загрузились в автобус и поехали. Всю дорогу до Алма-Аты мы говорили шестистопным ямбом. Only. Где-то возле Фрунзе классический размер настолько прочно лег на извилины, что все мысленные мысли организовались в ровный, правильно организованный поток из чередующихся ударных и безударных слогов. Мыслить как-то иначе казалось невозможным.
На центральном автовокзале пересели на рейсовый автобус и еще два часа тряслись в шестистопном ритме, пока не доехали до Кара-Балты, маленького городка, где жил Киприянов.
В армии он был королем. Солдаты слушались, офицеры уважали. Мы подружились. После увольнения задумали дембельское путешествие — решили объехать всех наших. Сначала отгуляли у меня, потом все разъехались, чтобы через месяц встретиться на Иссык-Куле. Приехал лишь я один. Витька встретил, вот точно так же, на центральном фрунзенском автовокзале мы пересели в дребезжащий рейсовый, потом долго шли по ночной Кара-Балте. Уже подходя к дому, Витька меня предупредил:
— Ты знаешь, а мы с подселением живем…
Как с подселением? Все просто — в коммунальной квартире. Две крохотные комнаты на четверых — пьющий папка, мамка учительница английского языка и младший брат-балбес. Приплыли! А у меня обратные билеты только через месяц!
Однако все устроилось наилучшим образом. Пока мы расслаблялись на Иссык-Куле, мамка уехала со своим классом в Минск, брат свалил в трудовой лагерь. Папку тоже ни разу не видел — он пошел на рыбалку и пропал. Впрочем, как и сам Витька. На следующий день после Иссык-Куля мы встретили киприяновского одногруппника. Тот напугал Витьку, еще не отошедшего от муштры (я был свидетелем, как Витька, сняв трубку домашнего аппарата, механически выдохнул: «Первая рота. Старший сержант Киприянов у телефона слушает!»), что началась практика и нужно срочно быть там-то и там-то, иначе отчислят.
На следующий день Витька собрался и уехал. Так я остался один в чужом доме. В чужом незнакомом городе. В чужой стране. Две недели полного одиночества, полного выпадания и светлой дембельской печали — ибо после Фрунзе меня ждала родина тоски — солнечный Кишинев — и старшина Толик Терзи. Мы хотели махнуть к нему вместе с Витькой, но, видимо, не судьба.
Так я тогда Киприянова больше и не увидел. За день до отъезда вернулась его мама из Минска, нарисовался папа с рыбалки; меня загрузили в старенький «запорожец» и повезли в аэропорт. Разумеется, у меня остались к Виктору некоторые вопросы. Например, как сложилась судьба у его бывшей девушки Кристины, по которой старший сержант Киприянов страдал все два года срочной службы…
…Вот мы с Макаровой и упали Витьке как снег на голову в неуютном и тихом феврале. Макарова тактично отошла в сторону. До сих пор помню, как у Витьки глаза расширились, когда он увидел меня, соткавшегося словно бы из зимнего воздуха…
…А про саму Алма-Ату я мало что помню. Много самодельного вина выпито было, много отвлеченного и умственного общения, зашитого в шестистопный ямб шекспировских пьес. В минуты просветления Зацарина выводила нас на улицу. Ну, да, помню каток «Медео», потом главный проспект и придыхание, с которым она показывает особняк первого секретаря ЦК КПК товарища Кунаева. И автовокзал помню, с которого начался киргизский вояж.
