Елизавета Каспарова - Путешествие вокруг Солнца на земном шаре
Зима
Я сижу в глубоком мягком кресле и прислушиваюсь к звукам нашего дома: скрипу измученной входной двери, дерганью лифта, крикам на улице, и тяжелым, глухим шагам наверху…
* * *У каждого времени года есть свой звуковой ландшафт: зимой все Звуки удалены и как бы обернуты в вату. Поэтому самые зимние звуки — это собачий лай где-то вдалеке, гудки поездов, глухие звуки в квартирах соседей и скребущий звук лопаты.
* * *Сейчас в саду перед домом пели что-то пьяные, душевно так — что-то про бессонницу и врагов. Вскоре их забрала милиция.
* * *Вход — вдох и выход — выдох метро.
* * *Мальчишка в вагоне метро едет с дедушкой, который решительно и крепко держит его за руку. Мальчик уже никак не может воспротивиться и выражает свой протест гримасами, которые тайком от деда строит окружающим.
* * *Лето. Воду отключили. Греем ее теперь в казане, а потом, дрожа, Размазываем по себе вместе с мылом.
Предчувствие
Мой приятель Карен ехал в экскурсионном автобусе по пустыне из Египта в Израиль. Всю дорогу его томило какое-то неприятное смутное предчувствие. Внезапно он услышал громкий хлопок. Подняв голову, он увидел, как лобовое стекло автобуса медленно заливает кровью… Остановились. Водитель, взяв тряпку, вышел. Вернувшись, он объяснил пассажирам, что о стекло разбилась птица. «Здесь — это часто случается», — сказал он.
* * *Моя маленькая племянница Катька как-то сказала: «Я хочу улететь на небо и трогать его руками».
Детство
От одуванчиков на пальцах остаются коричневые пятна.
* * *Пустое метро, поздно. Эхо моих шагов, бесконечные коридоры, Отдаленная музыка, теплящаяся в них, затем безжалостно придавленная грохотом одновременно прибывших поездов.
Детство
В детстве мы каждое лето ездили на юг. Меня всегда очаровывала «предыстория», отдыха, даже в большей степени, чем собственно само море, юг. Сборы чемоданов, беготня, обязательный ритуал «присаживания на дорожку», и, конечно же, поезда. Ночью, когда все спали, я привставала на локте и долго смотрела на мчащиеся мимо леса, долины, неизвестные деревни — дома с темными окнами, черный лес кругом, пустынные полустанки, едва освещенные, звездное летнее небо, невиданные созвездия, мелькающие вспышки ярких железнодорожных фонарей… Перестук колес. Наивысшее блаженство охватывало меня, когда поезд останавливался на стоянку. Залитая неверным, скудным электрическим светом станция. Сомнамбулический, издалека голос: «На второй путь прибывает поезд номер 52 Москва — Симферополь», слышно дыхание спящих; мимо, по перрону проходят редкие пассажиры с вещами. Упругое постукивание молоточков обходчиков по колесам. Скрип сочленений состава. Поезд потихоньку трогается с места… Проплывает мимо незнакомая станция… Какие-то будки, ларьки; пустынно, ни одной души…Глубокий синий свет семафоров. Странные, «нечеловеческие» здания с непонятной надписью «Диафаноскопия»… Сладостной волной накатывает сон. Где я? Что я? Что это за место, узнаю ли я когда-нибудь? Поезд набирает ход. Пробегающие огни. Бесконечность.
Андрей Тарковский
«…Кинообраз по сути своей есть наблюдение за фактом, протекающим во времени».
(А. А. Тарковский.)По поводу фильмов Тарковского существуют два основных мнения. Первое — фильмы непонятные, сложные, «искусство — для искусства», «тягомотина» и так далее. Это мнение, как правило, принадлежит обычному зрителю. Второе мнение, почерпнутое мною из статей различных деятелей кино, искусствоведов, коллег Тарковского — «новый, особый язык», «интеллектуальное кино», «очень сложные, изощренные фильмы», «загадочные», «фильмы Тарковского посвящены нравственной проблематике», «фильмы, полные символов», опять же «сложное, эзотеричное кино»… Я не могу согласиться с первым мнением, и не вполне разделяю второе. На мой взгляд, Андрей Тарковский чуть ли не единственный кинорежиссер, осознавший задачу кинематографа как самостоятельного, независимого вида искусства. Поясню. Большинство кинорежиссеров, как это не странно, не осознают принципиальную разность между театром и кино. Сильная сторона театра — в создании живого пространства, в котором действуют живые люди. В кинематографе, иллюзорном по природе, «оживление» теней на плоском экране становится суперзадачей. И, как мне кажется, на её решение и должен быть направлен талант режиссёра. Вместо этого зритель оказывается поглощенным сюжетом, а в фильмах «суперэкшн» и вовсе погружаясь в действие до физических перегрузок, перестает обращать внимание на и без того иллюзорную окружающую реальность… Вспомним старое доброе театральное действие с его размеренным неторопливым течением. Где всегда в зазорах сюжета можно разглядеть укромные уголки сцены, живущие своей жизнью или «выглянуть» в окно, с любовью воспроизведенное художником. Только ведь выглянув в такое окошко, увидишь старый задник да пыльную кулису, вместо ожидаемого сияющего летнего утра… Не пытается ли Тарковский расширить эти «зазоры» до необъятных пространств, отводя им главную роль и наполняя их настоящим светом и воздухом? Понятно, что зритель, привыкший к главенству сюжета, перегруженности событиями, быстротой их сменяемости, обилием трюков, откровенно скучает на фильмах Тарковского. Ведь в фильмы Тарковского не содержат «экшн» и оставляют зрителя наедине с самим собой. «Уйти от литературщины, отказаться от повествовательности…» — пишет Тарковский в своем дневнике по поводу фильма «Андрей Рублев». Для того чтобы заставить человека воспринимать пространство, существующее на пленке, от режиссера требуются особые усилия, использование особых приемов, отвлекающих, уводящих зрителя от столь любимого им сюжета с традиционным хэппи-эндом в конце, к жизни пространства, окружающих предметов, звуков мира… Шум деревьев. Колышущиеся в воде водоросли. Капающая вода. Исчезающий кружок от стакана с чаем. Сухой букет на подоконнике. Как тут снова не процитировать Андрея Тарковского: «Поэтичность фильма рождается из непосредственного наблюдения за жизнью — вот на мой взгляд, настоящий путь кинематографической поэзии». Наибольший протест у меня вызывает фраза, что фильмы Тарковского полны символов. Символ — это абстракция. Видеть во всем символ — это постоянно уноситься в мир мертвых конструкций, не замечая, что находящиеся перед тобой предметы просто существуют. Символ не имеет отношения к самому предмету. За именем не видят лица. За деревьями — леса. Не имея доверия к изображению, видя во всем символы, то есть некий второй скрытый (неочевидный) смысл, зритель сам себя загоняет в лабиринт, где и остается блуждать в недоумении. На мой взгляд, в фильмах Тарковского нет того, что «днём с огнем» так ищут некоторые, напряженно анализируя диалоги героев, контролируя их движения. «Только не ищите здесь символов и иносказаний», — пишет Н. Зоркая о фильме «Иваново детство». Тарковский сумел запечатлеть реальную жизнь пространства, здесь и сейчас. Ах, почему бы не расслабиться, не начать созерцать текущую перед глазами жизнь, отдаваясь ее нежному течению и стать, наконец, её частью… И тогда — долго взламываемый ларчик откроется сам, без усилий. Вся критика, касаясь таких феноменов как фильмы Тарковского неизменно начинает «пробуксовывать». Ржавые инструменты этики и эстетики только разрушают хрупкую ткань произведений, несмотря на это искусствоведческое анатомирование, их сущность все равно ускользает. Это также бессмысленно и наивно, как спрашивать у космонавтов, видели ли они Бога. Истинное искусство лежит вне привычных понятий, вне привычной шкалы, поэтому все попытки изучения, а тем паче «объяснения» его заканчиваются крахом.
Игра в доктора
Как-то мы с Женей нашли папин прибор для измерения артериального давления и решили сыграть в доктора. Однако манжета была рассчитана на взрослую руку и с наших рук (и даже ног) сваливалась. Родители спали и, несмотря на наши уговоры, мерить давление не соглашались. Тогда Женя предложила изловить кота, благо их много водилось поблизости, и обследовать с помощью этого прибора. В точности уже не скажу, каким образом (помню только, что фигурировала колбаса), кот был затащен в окно нашей квартиры — мы жили тогда на первом этаже. Папа проснулся от диких воплей, вбежав в гостиную, он увидел незнакомого кота с манжетой тонометра на животе и свою младшую дочь, деловито нагнетавшую воздух грушей и сверявшую показания на циферблате. От смеха он не сразу смог освободить пациента, который тут же сиганул в окно, и отобрать прибор у Жени.
* * *Как-то меня с Джиброй пригласили на день рождения к нашей общей приятельнице Алёне. День рождения этой уже вполне взрослой барышни проводился, в лучших детских традициях — с родителями и родственниками за одним столом с друзьями, подаренными игрушками, выставленными на всеобщее обозрение младенческими фотографиями. Как я и предчувствовала, после горячего, началась игра в шарады. Алёна раздала всем по листку бумаги и попросила написать три желания, которые каждый мог пожелать себе, потом собрала их в мешок, и после долгой возни и таинственного шушукания с сестрой где-то в дальней комнате, предложила гостям вытаскивать первый попавшийся листок. Мне попался листок, который принадлежал перу видимо сильно уставшего от жизни человека, поскольку там несколько нервным почерком было написано: «Покоя, равновесия, спокойствия». Я разочарованно протянула листок Джибре, и тут заметила, что пожилой джентльмен на другом конце стола, щурясь, пытается прочитать доставшуюся записку. Когда, наконец, это ему удалось, мы услышали как он удивленно пробормотал: «Что за чушь… Желаю себе распущенной половой жизни…» В это время тринадцатилетний мальчишка, прозванный мною с самого Начала «гимназистом», пунцово покраснел и, громыхнув отодвинутым стулом, поспешно вышел из-за стола.
