Патрик Витт - Братья Sisters
Только самоуверенная речь и спасла Мейфилда. Мы с Чарли порешили: выдадим сотню долларов – как раз хватит доехать до Орегона. Там Мейфилд и застрянет. Начнет спрашивать о Робинсоне, и первый же встречный ответит ему: Робинсон мертв. И тогда Мейфилд сообразит, как жестоко над ним пошутили. Весь горькой желчью изойдет.
Деньги мы дали Мейфилду в чеканном золоте, изъятом прямиком из его же сейфа, который был укрыт в подвале гостиницы. Глядя в раскрытый зев несгораемого шкафа, хозяин гостиницы произнес:
– Первый раз мне так повезло: набить сейф золотом и облигациями… Ведь никому больше удача так не улыбалась. – Он мрачно и торжественно кивнул. Однако тут же напускная храбрость уступила подлинным чувствам. Мейфилд скуксился, из глаз его брызнули слезы. – Но черт возьми, как тяжело держаться за удачу! – Утирая щеки, он тихо, но искренне и от души ругался. – Я больше не чувствую ее в себе. Совсем-совсем.
Со стороны было жалко смотреть, как Мейфилд затягивает шнурок на кошельке – он будто не мешочек с деньгами в руках держал, а дохлую мышку за хвостик. Мы выпроводили Мейфилда из подвала, и он собрал одежду и седельные сумки. Он явно хотел сказать что-то на прощание, однако слова либо не шли сами по себе, либо Мейфилд счел нас недостойными его речей. Забравшись в седло и коротко кивнув, он посмотрел на нас, словно говоря взглядом: не нравитесь вы мне.
Мы с Чарли вернулись в подвал и перебрали содержимое сейфа. Деля и распихивая по карманам облигации, мы одновременно пересчитывали их. Оказалось, бумажных денег Мейфилд скопил на восемнадцать сотен долларов. Золота же он нахапал столько, что мы не решились брать его с собой: спрятали под пузатой печкой, стоявшей на деревянном поддоне в дальнем углу подвала. Грязная работенка: прежде чем двигать печку, мы сняли металлическую трубу, и нас моментально обсыпало сажей. Однако закончив, я был уверен: ни одна живая душа не догадается искать сокровище так далеко и глубоко. По грубым прикидкам, состояние Мейфилда тянуло на пятнадцать тысяч, и моя доля, самое меньшее, втрое превышала имевшиеся на тот день сбережения. И когда мы с Чарли покидали подвал, поднимаясь по лестнице, меня одновременно посетили два чувства: радость, что я разом обрел такое богатство, и пустота, ведь радость могла быть и посильнее. А то она и вовсе вынужденная, ложная. Так, может, человек и не создан испытывать счастье? Может, его, этого счастья, и на свете-то нет?
Коридоры гостиницы полнились гомонящими шлюхами: девки судачили о том, как Мейфилд весь в крови уехал куда-то, а его трапперы и вовсе пропали. Заметив шлюху, развлекавшую Чарли – зеленушность у нее на лице спала совсем ненамного, – я отвел ее в сторону и спросил, где бухгалтерша.
– Ее к доктору повезли.
– Она жива?
– Скорее всего. Ее постоянно к доктору возят.
– Когда она вернется, передай ей вот это.
Я сунул в ладонь шлюхе сто долларов.
– Господи Иисусе! – уставилась она на деньги.
– Через две недели я вернусь и проверю: если бухгалтерша не получит деньги, то взыщу с тебя. Ясно?
– Мистер, что я вам сделала? Стою себе в коридоре…
– Это тебе.
Я подсунул шлюхе двойной орел.
Положив монету в карман, девка посмотрела вслед уходящему по коридору Чарли.
– Полагаю, ваш брат мне бы сотню не отвалил?
– Нет, не думаю.
– Значит, у вас в крови романтики больше?
– Кровь у нас одна и та же. Просто используем мы ее по-разному.
Развернувшись, я пошел прочь. Не успел сделать и пяти шагов, как шлюха окликнула меня:
– Чем она заслужила этакие деньжищи?
Остановившись и подумав, я ответил:
– Она красива и добра ко мне.
Надо было видеть лицо этой шлюхи: бедняжка не знала, что и подумать. Ничего не сказав, она бросилась к себе в комнату, захлопнула дверь и дважды очень громко вскрикнула.
Глава 35
Покинув город, мы поехали вдоль реки. На встречу с Моррисом мы уже несколько дней как опоздали, однако ни меня, ни Чарли задержка нисколько не волновала. Я перебирал в памяти, сортируя, события прошедших дней, и в это время Чарли вдруг захихикал. Я на Жбане успел отъехать вперед и, не оборачиваясь, поинтересовался, что так насмешило братца.
– Я вспомнил день, когда наш папаня преставился, – ответил Чарли.
– Да? И что?
– Мы с тобой сидели в поле за домом, поедали свой обед, и тут закричала матушка. Помнишь, кстати, что мы ели?
– Не понимаю, к чему ты.
– Мы грызли яблоки. Матушка завернула их в тряпицу и отослала нас прочь из дому. Похоже, знала заранее, что будет ссора.
– Тряпица та была красная, линялая.
– Точно, а яблоки зеленые и недоспелые. Ты грыз их и морщился. Такой малявка был, а разбирался!
– Я и сейчас помню эту кислятину. Скулы свело, и рот сию же секунду наполнился слюной.
– Стоял самый жаркий день самой жаркой летней поры. Мы с тобой засели в высокой траве, ели яблоки и слушали, как матушка бранится с папаней. Ну, или я слушал. Не помню, заметил ли ты…
Чарли рассказывал, и события того дня словно оживали у меня перед глазами.
– Кажется, заметил. – Да, точно, я начал вспоминать. – Потом что-то разбилось, так?
– Верно, ты и правда все помнишь.
– В доме что-то разбилось, и матушка закричала.
Горло мне сдавило, и я с трудом удержал слезы.
– Папаня разбил окно, обухом топора сломал матушке руку. Он свихнулся, по-моему. Пару дней до того еще держался… Я сразу заметил: что-то не так. Сразу, как вошел в дом помочь матушке. Папаня увидел меня с винтовкой и не признал.
– Как получается, что люди сходят с ума?
– Сходят и все тут. Такое бывает.
– Представь, ты спятишь на время и опомнишься.
– Я-то? Не, совсем с ума я не сойду.
– Говорят, безумие от отца к сыну передается.
– Не знаю, не думал. А что, ты потихоньку с ума сходишь?
– Я, бывает, ощущаю беспомощность.
– Ну, это не одно и то же.
– Будем надеяться.
Чарли сказал:
– Помнишь мою первую винтовку? Ту, которую папаня называл игрушечной пукалкой? Стоило мне спустить курок, как ему стало не до шуток. – Братец помолчал. – Я выстрелил дважды: в руку и в грудь. Пуля, что угодила в грудь, отшвырнула папаню на пол. Он лежал и плевался в меня, лежал и плевался. Смотрел на меня, брызжа кровью и сквернословя. Матушка лежала там же, без сознания. От боли в сломанной руке она упала в обморок. И хорошо, что упала. Ей не пришлось смотреть, как сын убивает отца. Папаня мало-помалу уронил голову на пол да помер. Я оттащил его на конюшню, а когда вернулся, матушка уже очнулась. От боли и страха она ничего не соображала, только спрашивала: «Чья это кровь на полу? Чья это кровь на полу?» Я сказал: кровь моя. Больше ничего придумать не смог. Потом вывел матушку на улицу и посадил в повозку. Мы поехали в город. Долго ехали, и матушка всякий раз, как наезжали на кочку, вскрикивала от боли. Рука у нее переломилась, как ружье для зарядки или как шеврон.
