Вдали (СИ) - Диас Эрнан Эрнан

— То-то, — сказал Джарвис, глядя на пистолет и мечтательно улыбаясь. — Спорим, ты еще не видел «перечницу».

Он взвел незаряженное оружие и несколько раз сжал спусковой крючок. После каждого щелчка ударник поднимался, и стволы проворачивались, подставляя под боек новый цилиндр.

— Видишь? И не надо каждый раз перезаряжать. Это тебе не кремневый хлам. Он тебя только прикончит. Дважды! — Джарвис хохотнул. — Тебя успеют убить дважды, пока ты возишься с этим старьем. — И все это время он тянул спусковой крючок, стволы вертелись, а курок тюкал по пустым каморам. — Нет-нет. Это тебе не кремневый хлам. Просто кладешь это сюда, — объяснял он, заряжая капсюли в каждое дуло. — И готово дело. Не один, не два, а целых шесть выстрелов, — сказал он, вложив стальные шарики. — Гляди.

Джарвис прицелился и выстрелил в колесо несколько раз подряд. Резкость выстрелов слегка приглушалась округлой махиной пистолета.

Колесо осталось невредимым.

— Что ж, целиться непросто, ведь оружие тяжелое. Из него полагается стрелять, опираясь на луку.

Он снова начал зарядку.

— И это требует времени. Зато потом будет шесть выстрелов. — Долгая пауза. — Шесть. — Долгая пауза. — Даже не почувствуют шариков в своих потрохах.

Хокан сел на землю. На него уставились лошади.

— Подойдем-ка поближе, — сказал Джарвис, закончив.

Они приблизились к колесу на шесть-восемь шагов. Джарвис прицелился и выстрелил. На сей раз он делал перед каждым из шести выстрелов паузу. Колесо, однако, осталось нетронутым.

— Может, пули летят между спицами? — задумался вслух Джарвис.

Он вернулся к лошади, снял скатку за седлом, вернулся к врытому колесу, накинул на него одеяло и вновь приступил к долгому процессу перезарядки.

— За меня голосовали, знаешь ли. Меня избрали. Капитаном партии. — Джарвис не отрывал глаз от пистолета. — К нам пришли из других отрядов. Видишь ли, у меня есть кое-какие знакомства на той стороне. Важные люди. Я могу гарантировать триста двадцать акров по прибытии. По меньшей мере — триста двадцать. И я знаю тропу. Ходил на запад пару лет назад, а потом вернулся за женой и детьми. Три раза туда-сюда. И вот что мы имеем: человек, который знает дорогу и может кое-что предложить в ее конце. И все равно. Распри, разногласия, недоверие. Зависть? Не знаю.

Он подошел на пару шагов, оставив между стволом и колесом всего метр-другой, и расстрелял его в упор. Одеяло плясало на ободе, как обезумевшее привидение. На пятой пуле колесо опрокинулось. Джарвис подошел и последним выстрелом добил мишень.

Изнурительный марш, ежевечерняя установка фургонов в круг для охраны скота, короткие перекусы, торопливые утренние приготовления повторялись изо дня в день без изменений. По просьбе Джарвиса Хокан всегда был при оружии, всегда держал револьвер на виду. По большей части они не разлучались, и люди обходили их стороной. Когда Джарвис его отпускал, он ездил вдоль обоза. Со временем он стал замечать, что в этих прогулках встречает то же обхождение, что и Джарвис, когда они впервые проезжали мимо фургонов вместе: кто-то выказывал излишнее подобострастие (парочка даже оголяла головы), но остальные поглядывали с хмурой миной (порой казалось, он слышал, как за его спиной плюют). Эбигейл не расставалась со своим сморщенным ожесточением, а Джарвис сиял как никогда. Каждый вечер он с торжественной благодарностью принимал подношения, что выкладывали у его ног.

Развлечений было немного, гипнотизирующее однообразие путешествия высасывало смысл из их дней. Каждый шаг по неизменному пейзажу напоминал предыдущий; каждый поступок был бездумным повтором; каждым человеком двигал какой-то забытый, но еще действующий механизм. А между ними и недостижимым горизонтом — песок; всегда песок. Он жег глаза, закупоривал ноздри, высушивал рты. Как ни прикрывай лицо платком, все чувствовали, что им разъедает горло и скукоживает легкие. Само солнце, красное и неопределенное, задыхалось за неподвижным облаком. Несколько раз на дню, даже в спокойную погоду, из фургона не было видно волов. В такие времена — особенно когда вокруг завивался ветер, превращая песок в дробь и вынуждая накрепко зажмуриваться, — ощущение неподвижности и неизменности становилось совершенным, а пространство и время как будто отменялись. Дождь был благословением, стоящим всей той слякотной суеты, что он порой приносил. Он прибивал пыль, смывал вонь (хоть та возвращалась с новой силой, когда промокшую одежду, скот и провизию начинало припекать солнце) и давал питьевую воду, для разнообразия не кишевшую мелкими гадами.

Последний большой ливень затянулся на несколько дней. Косой дождь без передышки хлестал их по лицам, морщил ладони и ноги. Одежда стала холодной и тяжелой. Не в силах разжечь костры, не могли они готовить и бизонье мясо, служившее их главным пропитанием. Глубокая грязь; липкая грязь; скользкая грязь. Тропа превратилась в непроходимую трясину, и за ревущей бурей без конца слышалось, как копыта и башмаки с хлюпаньем вырываются из глины, словно кровососные банки. Хотя покорные мощные животные — почерневшие и похудевшие от дождя — не сбавляли шаг, продвигались они не быстрей улитки.

Тропа больше не могла впитывать воду и разлилась мелким ручьем. Животные и фургоны намертво вязли в заболоченной колее. Подчас телеги тонули по самые оси. И каждый день, а то и по много раз на дню мужчины по колено в грязи разгружали фургоны, чтобы вытянуть их из слякоти, загрузить обратно, подхлестнуть волов и продолжать путь в надежде, что не придется увязнуть через несколько шагов и повторить все вновь. Холодным утром, когда проливной дождь ненадолго сменился снежной крупой, фургон перед Джарвисом угодил в особенно глубокую яму. Мужчины (среди них и Хокан с Джарвисом) молча помогли облегчить поклажу, подняли колеса с земли и толкали фургон, а кто-то подложил под одно колесо доску. Скользящие копыта, вопли, хлещущие кнуты. Как всегда, под ногами мешались дети, старались помочь, пыхтели с важным видом на каждом толчке. После нескольких попыток фургон наконец стронулся и, вздрогнув, покатился. От неожиданности Хокан и несколько мужчин завалились ничком в грязь. Все радостно воскликнули. Поднявшись, он увидел сквозь жижу и воду в глазах маленькую ручку и потянулся, чтобы помочь мальчику подняться. Легкость руки ужаснула. Тревожные крики поднялись одновременно с пониманием того, что произошло. В нескольких шагах поодаль неподвижно лежало тело мальчишки, чью руку держал Хокан.

Беспамятного ребенка унесли в фургон, а Хокан бросился за своими медицинскими инструментами. Только рядом с ослом он осознал, что прихватил руку с собой. Он помчался назад и, вернув отцу конечность его сына, попытался залезть в фургон.

— Уходи, — сказал мужчина. — Нам тут ни к чему сторожевой пес мистера Пикетта.

— Я могу помочь, — ответил Хокан.

Мужчина задернул брезент у него перед носом.

— Я могу помочь, — повторил он.

Нет ответа. Вокруг стали собираться зеваки. Хокан отдернул клапан и наткнулся на отчаянный и разъяренный взгляд отца. По фургону в бестолковом исступлении металась девушка — слишком молодая, чтобы приходиться мальчику матерью.

— Я могу помочь.

Хокан раскрыл свой жестяной ящик и показал инструменты. В грязной неразберихе они поблескивали, обещая чистоту и порядок. Даже Хокану они мнились талисманами из будущего. Отец впустил его.

— Огонь, — сказал Хокан, накладывая шину на остаток руки мальчика. — Живо!

— Что? Дождь. Как?

— Огонь, живо! Здесь. Огонь. Кипяток.

Решительность и точность, с которыми Хокан обрабатывал увечье, должно быть, произвели на мужчину впечатление, потому что он не усомнился в странном приказе, а тут же бросился его выполнять. Он расколотил кувалдой стул для дойки и ящик, побросал щепки в большой котел. Древесина отсырела. В поисках растопки, руками он неистово шарил по карманам, а глазами — по фургону. Все слишком большое или мокрое. Хокан вскинул тревожный взгляд, оторвавшись на миг от мальчика. Мужчина, запыхавшись, переворачивал фургон, пока вдруг не замер в озарении. Он достал шкатулку из шкатулки. Девушка вскрикнула и зажала рот обеими руками. Из внутренней шкатулки он извлек сверток, где в тепле и сухости хранилась семейная Библия. Отец без колебаний вырвал несколько таких тонких страниц, что они затрещали в руках еще до того, как вспыхнуть. Бумага горела с призрачно-синим сиянием под щепками в котле, и скоро древесина занялась.