Вдали (СИ) - Диас Эрнан Эрнан

— Есть ли валюта лучше? — рассуждал вслух Лоример по дороге обратно к фургону. — Ведь их нельзя выпускать (те существа давно вымерли), и их количество строго ограничено, а значит, зубы никогда не потеряют свою ценность. Тот же принцип у золота или бриллиантов. Но это намного ценнее. И напоминает нам, что все живое, как и товары, имеет ценность ровно потому, что взаимозаменяемо. — Он окинул взглядом кости-кинжалы. — Идеальный стандарт.

Жизнь в поселении постепенно пошла своим чередом. Раненые были вне опасности, шатры и хижины — восстановлены. Уважение к Лоримеру и Хокану рассеялось, и в конце концов на чужаков перестали обращать внимание. Единственным исключением во всеобщем равнодушии был Антим, одноногий воин, — чудесным образом восстановивший силы и теперь даже ездивший на коне. Он сделался фанатически предан Лоримеру и помогал ему во всем, в чем только возможно. Они много времени проводили вместе, и натуралист с привычной легкостью быстро усвоил азы языка Антима.

Дни напролет Хокана снедало желание отправиться на восток. Казалось, будто с каждым днем расстояние, отделяющее его от Лайнуса, увеличивается. К тому же после того, как он начал помогать Лоримеру с ранеными, возникла новая причина торопиться. Вплоть до этого его тоска по брату переплеталась и часто сливалась со страхом: ему не хватало Лайнуса, да, но не хватало и его защиты. Теперь же Хокан страшился не за себя, а за брата. Томило гнетущее ощущение, что это он нужен Лайнусу, это он должен прийти старшему брату на помощь (это волнение, заметил Хокан, росло вместе с его медицинскими навыками). Но знал он и пустыню, достаточно, чтобы понимать, что не сможет двинуться в путь один без провизии и вьючных животных. Оставалось только надеяться, что вскоре решит уйти и его друг — и что направится он на восток. Наконец однажды днем Лоример объявил, что пора трогаться.

— Я возвращаюсь в Саладильо. Антим предложил помощь.

Хокан почувствовал, как у него стынет кровь. Он сделал вдох, окинул взглядом равнины в поисках, за что ухватиться. Лоример положил ему руку на плечо.

— Не волнуйся, мой дорогой друг, — сказал он. — Ты отправишься в Нью-Йорк на коне со всеми припасами. Антим чувствует себя обязанным и перед тобой, он отдаст одного пони, а я снабжу тебя всем необходимым.

— Пожалуйста, не возвращайся на озеро.

— Я должен. Я знаю, ты понимаешь.

Хокан мог только опустить глаза.

— Покинув Саладильо, я думал, что единственный шанс найти первобытное создание утрачен навсегда. Как бы я еще вернулся в тот запустелый край? А теперь Антим говорит, что может меня отвести, может доставить к щелочному озеру. Как отказаться? Я должен найти это создание — единственное в мире, достойное имени «создание», ведь это единственный поистине созданный организм. Все остальные — лишь всё более исковерканные репродукции того основоположника. Ты понимаешь, что будет значить такое открытие. Как можно отказаться?

Хокан получил пони и одного из ослов Лоримера со всем необходимым. Натуралист посоветовал сделать крюк перед тем, как повернуть на восток. Пройдя около двух недель на север, Хокан выйдет к реке (в чем как раз будет срочно нуждаться), а спустя еще несколько дней — на крупную тропу поселенцев: даже если сбиться с курса, пропустить эту линию, растянутую от побережья до побережья, попросту невозможно. И тогда остается только двинуться против потока колонистов, а там через несколько месяцев Хокан достигнет Атлантического океана. Даже если выйдут все припасы и заболеют животные, поселенцы его выручат, а закончись у него деньги, можно недолго у них поработать (хотя тогда его отнесет на запад, но те караваны ходят медленно) и затем продолжить путь. Благодаря постоянному притоку первопроходцев это самый безопасный маршрут. И, добавил Лоример с улыбкой, из-за бурного ручья поселенцев, двигающихся в противоположном направлении с фургонами, волами, мебелью, лошадьми, скарбом, женщинами и скотом, даже покажется, будто это мир движется, а Хокан стоит на месте.

В утро прощания натуралист подарил другу немного золота, пачку банкнот разных номиналов и лакированный жестяной футляр.

— Орудия твоего ремесла, — сказал Лоример, когда Хокан открыл футляр. В нем лежали склянки, бутыльки, скальпели, иглы, нить для швов, зажимы, пилы, ножницы и прочие хирургические инструменты. — Ах да, и чуть не забыл, — добавил Лоример, пошарив в карманах. — Из тебя безнадежный навигатор. Есть ли у тебя другие таланты? Безусловно. Но куда там отличить право от лева — я потрясен, что ты отличаешь верх от низа! А потому — вот, — сказал он, вручая Хокану серебряный компас. — Его подарил мне мой учитель Блюме, а теперь он твой.

Их последние совместные мгновения прошли над стрелкой — Лоример объяснял своему другу, как найти север.

9

Верхом на пони рядом с маленьким осликом Хокан смотрелся великаном. Его одеяние только прибавляло эксцентричности. Ко времени, когда он покинул поселение, обнаружилось, что он шагу не может сделать без того, чтобы не порвать что-нибудь из своей тесной одежды. На прощание женщины залатали и перешили ему рубашку и штаны, сохранив первоначальную ткань и фасон, но добавив новые материалы — отрезки от шатров, обрывки от старых одеял, лоскутки, которые они ткали, когда не хватало обрывков. В итоге вышел несколько бесформенный, но прохладный и удобный наряд, чье происхождение было невозможно определить: европейский крестьянин, калифорнийский траппер и кочевой индеец в одном флаконе. Коротковолосый, оказавшийся опытным сапожником, починил и взрезанные башмаки, удлинив подошвы на пять сантиметров и заменив верхние части мягчайшей оленьей кожей: получилось что-то вроде странных мокасин с каблуками. Наконец, дети украсили его фетровую шляпу красочной лентой с переливающимся черным пером.

Странствовать через гудящую пустыню было все равно что погрузиться в состояние транса, непосредственно предшествующее сну, когда сознание призывает все оставшиеся силы, только чтобы заметить мгновение собственного растворения. Слышалось лишь, как копыта толкут тонкий слой почвы — камень, и без того измельченный годами, кости, перемолотые стихиями, прах, развеянный шепотом по равнинам. Скоро и этот звук слился с тишиной. Хокан почаще прочищал горло, чтобы убедиться, что не оглох. Поверх твердой мели пустыни — недобрые небеса и крошечное солнце, эта плотная четкая точка.

И все же, несмотря на свое неподатливое единообразие, теперь пустыня предстала в глазах Хокана совсем другой. От компаса, греющегося в его кармане, во все стороны света раскинулись невидимые лучи. Равнины уже были не голыми, а разлинованными чертами определенности, твердыми и несомненными, не хуже улиц и проездов. Знание, куда он движется, уверенность, что там, за окоемом, его встретит вереница поселенцев, что он сможет сложить костер и приготовить приличное кушанье, звук, с каким во флягах плещет вода с каждым шагом осла, вес полного кошелька в кармане, чувство, что пустыня уже не столь чужеродна, — все это превращало равнины в территорию, которую можно преодолеть и покинуть, вместо прежней удушающей пустоты, осушенной от всего, включая само пространство.

Впрочем, по важности ничто не могло сравниться с собственной лошадью. На этой лошади — его собственной — он поднялся выше большинства людей: ни у кого в Швеции, даже у самого могущественного человека на его памяти — управляющего, собиравшего подати с его отца, — лошади не было. То, что Пинго — а именно так, по словам Антима, звали лошадь — лишь отощалый пони, которого не удосужились забрать грабители, и что у него нет ни седла, ни уздечки (вместо них ему на челюсть надели жгут из шкур), отступало в тень. Хокан стал больше и свободнее. Почувствовал — возможно, впервые в жизни — гордость. И неважно, что в пустыне никто не увидит, как он облагородился. Это удовлетворение не требовало зрителей. Впрочем, одной пары глаз ему все же недоставало. Если б его только видел Лайнус — как он восседает на гнедо-чалом скакуне, да еще с ослом на поводу! Хокан баловал Пинго как только мог в своих стесненных обстоятельствах. Всегда следил, чтобы тот отдыхал, и несколько раз на дню обмахивал куском грубой холстины. Он бы сам недопивал, если бы чувствовал, что Пинго страдает от жажды. А тот взамен редко причинял хлопоты. Это было послушное животное, хоть и бессильное перед своим прожорством. Стоило грузному пони заприметить куст позеленее, как он направлялся прямиком к нему, как бы ни тянул Хокан за поводья, и замечал веревку, только объев все нижние листья, что поменьше и нежнее. Чтобы проверить, что собрал все до крошки, он фыркал на песок, упирался и искал остатки на ощупь губами. Убедившись, что больше глодать нечего, он поднимал голову и возвращал Хокану власть над их курсом. В конце концов, наблюдая, какое удовольствие приносят Пинго пиршества (и всегда стараясь угодить ему), Хокан стал уступать каждый раз.