Рувим Фраерман - Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
— Мои матросы для меня все равны, — отвечал обрадованный таким предложением Головнин. — Пусть они будут здесь со мною по очереди, начиная хотя бы с Макарова.
Макаров был переведен в клетку Головнина, и пока он удивлялся, как у Головнина хорошо, Василий Михайлович спросил Ямамото:
— Всегда ли вы будете нас держать так, как теперь?
— Heт, — отвечал тот, не моргнув глазом. — После вы будете жить вместе, а потом вас отпустят в ваше отечество.
— Скоро ли сведут нас в одно место?
— Нет, еще не скоро, — отвечал японец, тоже не задумываясь.
После случая с Гоонзо Василий Михайлович уже знал цену подобным уверениям, тем не менее упоминание об отечестве несколько успокоило его.
«Может статься, что этот Ямамото и не врет, — подумал Головнин, — ведь сказал же он, что мы еще не скоро будем жить вместе».
После этого, впервые с момента прибытия в Хакодате, Василий Михайлович захотел есть. И он ел с жадностью, но весь ужин состоял из рисовой каши с тертой редькой без всякой приправы, щепотки мелко нарезанного зеленого лука и кусочка соленого огурца.
А на другое утро в тюрьму пришел переводчик Кумаджеро и торжественно объявил:
— Капитан Хаварин, начальник города желает видеть русских...
Глава девятая
ТЮРЕМНЫЙ ДНЕВНИК ИЗ НИТКИ
Прошла еще одна ночь, прежде чем пленников отвели к гимниягу (начальнику) города. И эта вторая ночь в тюрьме была для Головнина не намного спокойнее первой.
Хотя разговор с Ямамото — Лошадиные зубы, как прозвала его матросы, — и успокоил до некоторой степени Василия Михайловича, но теперь мысли его обратились к «Диане», к товарищам, оставшимся на шлюпе. Его тревожило: ушли ли они от берегов Кунашира или вступили в бой с японцами и сами попали в плен? Мысли об этом не давали ему уснуть.
Наконец после обеда, в тюрьму явился Ямамото и объявил, что сейчас пленников поведут к начальнику города. Их вывели во двор, и прежде чем выстроили в ряд, Головнин успел обнять и расцеловать Хлебникова и бывших с ним матросов — так он был рад, что они живы и здоровы, что он снова их видит. Затем каждого из них по поясу обвязали веревкой, свободный конец которой, как и раньше, оказался в руках особого стража.
Шествие открыли два старика с длинными палками, на концах которых были насажены небольшие топорики, напоминавшие русские секиры. За стариками шли в ряд три намбуских солдата с саблями за кушаками. Вслед за солдатами вели на веревке Головнина. С ним рядом шел императорский солдат в халате, и шароварах, завязанных у щиколотки черным шнурком. За Головниным вели Мура, Хлебникова и матросов с Алексеем. Шествие замыкали еще три намбуских солдата.
Узников вели, видимо, умышленно очень медленно, по одной из самых длинных улиц города, чтобы показать их жителям, которые, как и в первый раз, стояли стеной по обеим сторонам, смотрели из окон, из дверей домов, даже с крыш.
Был жаркий, солнечный день. В толпе зевак было много женщин под плоскими японскими зонтиками, с цветами и лентами в волосах, скрепленных длинными металлическими шпильками, блестевшими на солнце. Как женщины, так и мужчины были в одних легких кимоно. Но в то время как на мужчинах было не более одного халата, на женщинах их было по нескольку штук, а так как было жарко, то, не снимая лишних кимоно, они только сбрасывали их с плеч, высвобождая руки, и их разноцветные одежды были подобны лепесткам цветов. А поверх кимоно талии модниц были перетянуты широкими шелковыми поясами — «оби», красота и богатство вышивки которых являлись предметом гордости их обладательниц.
Среди толпы бегали дети, которые были одеты точно так же, как и взрослые, только халатики их были расшиты еще ярче и более крупными узорами. К пленникам иногда подбегали мальчики и девочки, у которых на спине можно было видеть их братьев и сестер, еще не умевших ходить. Маленькие няньки совершенно свободно чувствовали себя со своей живой ношей, прикрепленной к их спине широкой лентой. Они бежали за пленниками, заглядывая им в лицо без особого страха, лишь с живым любопытством. Но, увидев матроса Симанова, который из всех русских был лишь один рыжий, они вдруг рассыпались в разные стороны с криками: «Они! Они!» — что значит по-японски чорт.
В нарядной и пестрой толпе шныряли почти совершенно нагие кули и разносчики дурно пахнущих человеческих удобрении, продавцы детских лакомств и сластей, приготовленных из редьки с сахаром, фокусники, акробаты и невыносимо грязные жрецы буддийских храмов, звонившие в свои колокольчики. Простолюдины были голы до пояса, и у многих на груди и на спине видна была искусная татуировка, изображавшая птиц, деревья и даже целые картины.
Повсюду раздавался стук неуклюжей деревянной обуви вроде сандалий, которые носили и дети, и женщины, и старики.
Почти у каждого дома, мимо которого проходили пленники, они видели садики с маленькими кривыми деревцами, через каждую лужу, изображавшую пруд, был перекинут горбатый мостик из бамбука.
У мужчин были выбриты как лица, так и темя. Волосы же вокруг темени были собраны в пучок и на самой маковке туго перевязаны тонким белым шнурком. У многих японцев были такие же лошадиные зубы, как у Ямамото.
Некоторые из богато разряженных японцев восседали на малорослых сытых лошадках, а в одном месте в толпу, к удивлению пленников, затесалась даже старомодная европейского образца карета с позолотой, на огромных колесах, запряженная четырьмя небольшими бурыми бычками, которые, не обращая внимания на толпу, мирно жевали свою жвачку.
В конце улицы пленники приблизились к замку, обведенному земляным валом и палисадом. Их ввели на просторный двор, где прямо против входа торчало жерло медной пушки на колесном станке, покосившемся на одну сторону. Отсюда их ввели во второй двор, где вдоль стены, на рогожках, сидели пожилые солдаты, напоминавшие в своих халатах скорее деревенских старух, чем воинов.
Василий Михайлович атому не удивился, ибо знал, что в Японии звание солдата пожизненное и наследственное, и пока солдата носят ноги, он состоит в рядах императорского или княжеского войска.
Пленных офицеров посадили на скамью, а матросов и Алексея на рогожи и сказали, что нужно обождать. Только через час в окне ближайшего дома появилось гладко выбритое лицо японца и последовал короткий возглас:
— Капитан Хаварин!
Конвойные поспешили ввести Василия Михайловича в здание, где принял его внутренний конвой.
Здание одной своей половиной походило на сарай, где не было ни пола, ни потолка и под ногами была насыпана морская галька. Во второй же половине был пол, высоко поднятый над землей, устланный искусно сплетенными соломенными цыновками. В окнах вместо стекол была вставлена промасленная бумага, сквозь которую проходил тусклый, рассеянный свет. Задняя стена этого зала была раздвижная, расписанная цветами и птицами. В верхней части ее была изображена в натуральную величину столь искусно написанная ветка цветущей яблони, что издали казалась живой, протянувшейся сюда с воли.
