Рувим Фраерман - Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Глава пятая
ВЕРОЛОМНОЕ НАПАДЕНИЕ ЯПОНЦЕВ
На следующий день подозрения, вызванные вчерашним поведением японцев, рассеялись, тем более, что накануне вечером мичман Якушкин съезжал на берег и был хорошо принят. Японцы прислали с ним на корабль много свежей рыбы и весьма учтиво просили приехать к ним в гости и самого капитана русского корабля. Это еще более утвердило Василия Михайловича в отсутствии каких-либо злых намерений у японцев.
Человек бесстрашный, опытный в морском деле офицер, он мог отлично распорядиться боем, мог одним ударом абордажного топора свалить врага, что когда-то и доказал на палубе корсара, или прыгнуть к шведам в шлюпку, или, спасая свой корабль в сражении, спуститься в горящий трюм, чтобы залить каленое ядро врага, но, приходя к чужим народам как ученый и путешественник, он относился к ним доверчиво и дружелюбно. И ни цвет кожи человека, будь она белая, желтая или черная, ни особенности волос на его голове, — курчавые ли они и собраны в пучки, или прямые и мягкие, как у Тишки, — не дают права на утеснение одного народа другим.
Человек склонен к добру всюду: и в его родных Гульёнках, среди низких соломенных изб, вроде той, где жила птичница Степанида вместе с Тишкой и Лушкой и на острове Тана среди первобытных шалашей, в которых жил чернокожий Гунама со своими сыновьями, — всюду народ добр! А если он и бывает плох, то лишь потому, что плохи его правители да учреждения, коими он управляется.
И сейчас, в это ясное июльское утро, когда и от безоблачного неба и спокойного моря и от прибрежных гор веяло тишиной и миром, Василий Михайлович думал: «Если вчерашние дикари, а может быть и людоеды, могут понять добрые намерения человека, то как же не поймут их японцы, народ хоть и неведомый нам, но восприявший столь древнее просвещение Китая. Неужто люди, которые приглашают чужеземца в гости, могут замыслить против него что-нибудь недоброе?»
Оставив всякие опасения, Василий Михайлович велел спустить на воду свою капитанскую шлюпку, чтобы ехать на берег. При этом он запретил своим спутникам вооружаться и сам оставил в каюте пистолеты, что накануне брал с собой.
— В гости не ездят с оружием! — сказал он.
При себе у офицеров были только полагавшиеся по форме сабли, да Хлебников, человек предусмотрительный при всяких обстоятельствах, в последнюю минуту все же сунул себе в карман маленький одноствольный пистолет.
Кроме Хлебникова, Василии Михайлович взял с собой мичмана Мура, курильца Алексея и четырех матросов первой статьи: своих старых приятелей — Михайлу Шкаева и Спиридона Макарова, да еще Григория Васильева и Дмитрия Симанова. Тишка тоже хотел ехать и даже начал спускаться в шлюпку, но Василий Михайлович приказал ему остаться на судне.
Было восемь часов утра 11 июля 1811 года.
На берегу Головнина встретили Оягода и два вчерашних японца, которые просили русских немного подождать, пока в крепости все будет готово к приему гостей.
Чтобы окончательно устранить возможность каких-либо подозрений или сомнении со стороны японцев в добрых намерениях русских, Василий Михайлович приказал матросам вытащить до половины на берег свою тяжелую шлюпку.
Оставив при ней лишь одного матроса, Василий Михайлович велел остальным троим нести за ним в крепость стулья для сиденья, несколько штук алого сукна и хрустальную чашу, предназначенные в подарок японцам.
Наконец ворота крепости распахнулись, и Оягода предложил гостям следовать за ним. И тут им прежде всего бросилось в глаза множество находившихся в крепости людей, среди которых одних солдат, вооруженных фитильными ружьями, луками и копьями, было человек четыреста.
Одетые в кимоно с широкими рукавами, они молча сидели тесными рядами, опустив глаза в землю, вокруг просторной площади, на которую выходили крепостные ворота, и столько же курильцев, вооруженных луками и стрелами, окружали палатку из полосатой бумажной ткани, стоявшую немного в стороне от ворот. Курильцы тоже почему-то старались не смотреть на гостей, словно это было им запрещено.
Сколь торжественно нас принимают, Василий Михайлович! — удивился Хлебников.
Каждый народ по своему обыкновению выражает гостеприимство, — отвечал Головнин и первым вошел в полосатую палатку.
Здесь против входа в неподвижной позе сидел на стуле японец в искусно расшитом цветами шелковом халате, в полном воинском снаряжении. За поясом у него торчали две небольшие сабли в ножнах из кожи акулы. Через плечо спускался длинный желтый шнур, на одном конце которого была укреплена кисть такого же цвета, а другой конец был привязан к стальному жезлу, видимо служившему эмблемой его власти. Жезл он держал в руках.
То был главный начальник. За ним на полу, на корточках, сидели его оруженосцы. Второй японец, очевидно рангом пониже, помещался со своими оруженосцами по левую руку первого. И стул его был несколько ниже, чем у главного начальника.
По сторонам начальников, вдоль стен палатки, на цыновках сидели, поджав под себя ноги, по четыре чиновника, лица которых ничего не выражали. У них тоже были сабли, а поверх халатов надеты латы.
При входе гостей оба начальника встали. Головнин поклонился им. Японцы ответили ему своим поклоном, очень низким и учтивым, точно так же, как вчера кланялся Оягода. Затем гостей пригласили сесть на приготовленную для них скамью. Но Головнин и его офицеры сели на принесенные с собою стулья, ибо Василий Михайлович должен был показать, что по рангу они ничуть не ниже японцев, восседающих на стульях. Матросов японцы усадили на скамейку позади офицеров.
Когда было покончено с приветствиями, слуги принесли и поставили перед гостями лакированные деревянные подставки с чаем. Чай был хороший, душистый. Пили его без сахара, дабы не портить вкуса столь прелестного напитка. Чашечки были маленькие и без блюдцев. Потом принесли табак.. Гости закурили.
Василий Михайлович в первые минуты с любопытством наблюдал за японцами. Затем начался разговор. Японец, сидевший на самом высоком стуле, стал задавать Головнину вопросы о чинах — его собственном и его офицеров, об их именах, о названии судна, на котором они пришли, откуда и куда идут, зачем пришли к острову Кунаширу. Переводчиком служил тот же курилец Алексей.
Затем японец сделал приятное лицо и ласково спросил очевидно, имея в виду Николая Александровича Хвостова:
— А почему Николай Сандреич напал со своими кораблями на наши селения?
Василий Михайлович понял, что этот вопрос имеет для него особенно важное значение, и потому сказал Алексею, стараясь выражаться самыми простыми и понятными для него словами:
