Валентин Берестов - Государыня пустыня
Вы все время ищете и находите конструкции, устанавливаете связь между разнообразными вещами. Вы мысленно достраиваете здание, от которого остались лишь фундамент да обломки рухнувших стен. Вы пытаетесь разгадать его назначение и восстановить его план.
При этом вам то и дело приходится ставить рейку, натягивать рулетку, стершуюся в том месте, где когда-то стоял ноль — самая важная ее цифра. Вы чертите разрезы и схемы. Словом, вы ведете себя как строители, конструкторы, инженеры. Все это рождает и усиливает в вас чувства, связанные со строительством, с созиданием чего-то нового и нужного.
3Раскапывая какое-нибудь помещение, прежде всего видишь, как оно строилось и как разрушалось. Вы все время натыкаетесь на следы строительства и следы гибели. Причем строительство кажется ярким, осмысленным, а разрушение — действием слепых, стихийных сил.
Слои строительства и гибели в момент раскопок говорят больше, чем прослойки, оставленные будничной, мирной, нормальной жизнью. Той жизнью, к которой, собственно говоря, и стремились люди, строя свои дома.
Это и понятно. Откуда взяться многочисленным находкам, если люди изо дня в день убирают свои дома, поддерживают в них порядок? Тут можно рассчитывать главным образом на забытые или потерянные вещи.
Все мы теряли какую-нибудь мелочь: брошку или монетку, ножичек или бусинку. Но тех, кто случайно обронил или потерял дорогие им вещицы, гораздо больше, чем тех, кто их нечаянно подобрал.
Куда девается разница? Кто же, в сущности, находит то, что мы теряем?
Находят, например, археологи через сотни и тысячи лет.
Закатившаяся куда-то монетка или пуговица могут оказаться посланием в далекие века.
Странная вещь — наши вещи!
Еще более странным кажется то, что по таким вот потерянным, брошенным, забытым вещам приходится судить об эпохе, о людях, об их жизни. Особенно если не хватает письменных свидетельств или они полностью отсутствуют.
Можно ли судить о людях по вещам, которыми они пользовались в общем-то автоматически: по горшкам и ножикам, по булавкам и пуговицам, по бусинкам и монетам, по обломкам орудий труда, по жалким остаткам их быта? Другое дело — документы или произведения искусства.
Но в какой-то мере каждая древняя вещь приобретает силу документа и воспринимается как произведение искусства. Она вызывает у вас такие мысли и чувства, какие ей не положено вызывать в повседневной жизни. Вещь, по существу, становится образом. Она частица чего-то целого, загадочного, что вы стараетесь постичь и разгадать. Теперь она уже никогда не будет использована по своему прямому назначению: нож ничего не разрежет, стрела не полетит в цель, монету не положат в кошелек, в чашу не нальют вина. Не для того вызвали их на свет из небытия и забвения. У них, у древних вещей, другое назначение: время перенесло их из материальной сферы в духовную, из быта в сознание, сделав беспристрастными свидетелями ушедшей жизни.
Разумеется, вещи беспристрастны. Но в то же время у них есть характер, упрямый, серьезный, надежный, они то и дело обнаруживают свои симпатии и привязанности.
Дело в том, что древние вещи, прошедшие через множество рук, упорно хранят верность самым первым рукам, из которых они вышли. Рукам своих творцов.
Вещь, найденная, скажем, при раскопках царского дворца, первым делом спешит поведать о каком-то рабе или крепостном, который ее смастерил.
Вещь, обнаруженная в пышном кургане завоевателя, пренебрегая лежащими рядом останками ее владельца, не скрывает своей преданности жалкому пленнику, изготовившему ее, и требует, чтобы потомки немедленно воздали должное его искусству и таланту.
Дух божества давно оставил развалины древнего храма, но дух строителя продолжает витать над ними, зодчий восторжествовал над зиждителем. Статуя славит не бога или царя, а своего скульптора, божий лик на древней фреске сияет во славу богомаза.
И даже в страшном слое катастрофы, пожара, войны обугленные, изуродованные вещи, свидетели и участники трагедии, несмотря ни на что, заставляют вспоминать мирных кузнецов, гончаров, земледельцев, ткачих, хлопотливых жен и матерей — хранительниц домашних очагов.
Словом, вещи, эти беспристрастные свидетели прошлого, на самом деле глубоко пристрастны к людям труда, к строителям, изобретателям, мастерам. Они говорят о труде, о разуме, о культуре, о том, кем может быть и кем должен стать человек.
Археолог на раскопках не может не слышать их беззвучного хора, не может не думать о том, кем и как созданы найденные им вещи. Ему не до размышлений о бренности всего земного, о тщете дел человеческих или о том, что наша жизнь — всего лишь миг по сравнению с вечностью. Он — в обстановке труда, строительства, надежды.
4Однажды у меня спросили:
— Какое чувство вы испытываете, держа в руках, ну например, древний черепок? Наверное, волнение?
— Чувство примерно такое же, какое испытывает портной, держа пуговицу или лоскуток, — ответил я.
Древние вещи понемногу становятся для раскопщика привычными. Профессионально привычными. Особенно так называемый массовый материал.
Материал… Конечно же, наши находки не что иное, как материал для исследования. И само прошлое — тоже материал. А с материалом нужно обращаться серьезно, внимательно, деловито, смотреть на него трезво, беспристрастно. Описывать его, классифицировать, делать сопоставления, проводить аналогии, строить концепции. Без этого в науке не обойтись.
И вот возникает иллюзия (я сам испытал ее однажды, когда был аспирантом), что можно обойтись только этим.
Вещи — коварная штука. Они переживают людей. Они здесь, у нас под руками, перед глазами. А людей, их создавших, давным-давно нет на свете. Они — тени, они — абстракция. Зато их вещи — полнейшая реальность, зримая и осязаемая.
Невольно забываешь, что вещи не цель, а средство, и начинаешь вместо людей видеть предметы, вместо жизни — процессы (что само по себе важно и необходимо), вместо событий — явления, вместо чувств — отношения. Без этого не обойтись. Этого требует наука. Строгая, объективная, дотошная, беспристрастная Наука.
Более того, отрешившись от пристрастия, от непосредственности, от всякого живого чувства, я, грешный, даже начал уважать себя за это, я, наконец, ощутил себя полноценным исследователем. Опять-таки вполне естественно.
Но потом мне стало жутковато. Разум без чувства. Истина без поэзии. История без людей. Люди прошлого дали нам интересный материал для исследования. А наша жизнь и мы сами — все это в свой черед станет довольно любопытным материалом для наших ученых потомков. Еще более строгих и беспристрастных.
