Джером Джером - Трое в лодке, не считая собаки
Тем же, кто все-таки предлагает стартовать в Оксфорде, я рекомендую запастись собственной лодкой (если, конечно, не получится запастись чужой без риска попасться). Лодки, которые дают напрокат за Марло, в общем, очень хорошие лодки. Они почти не текут, и если с ними обращаться бережно, разваливаются на куски или тонут нечасто. В них есть на что сесть, и есть все необходимое — или почти все необходимое — чтобы грести и править.
Но они не эффектны. Лодка, которая берется напрокат за Марло, не такая лодка, в которой можно рисоваться и пускать в глаза пыль. Лодка, которая берется напрокат в верховьях Темзы, очень скоро кладет конец всяким подобного рода глупостям со стороны своих пассажиров. Это ее главное — и, пожалуй, единственное — достоинство.
Человек в лодке, которая берется напрокат в верховьях Темзы, склонен к скромности и уединению. Он любит держаться в тени, под деревьями, и путешествует большей частью либо рано утром, либо поздно вечером, когда людей на реке немного.
Когда человек в лодке, которая берется напрокат в верховьях Темзы, видит знакомого, он вылезает на берег и прячется за деревом.
Однажды летом я был в компании, которая взяла напрокат лодку в верховьях Темзы на несколько дней. Никто из нас до тех пор не видел лодки, которая берется напрокат в верховьях Темзы; и когда мы ее увидели, то не поняли, что это такое.
Мы заказали по почте четырехвесельный скиф. Когда с чемоданами мы спустились на пристань и назвали себя, лодочник воскликнул:
— Как же, как же! Это вы заказали четырехвесельный скиф. Все в порядке. Джим, тащи сюда «Гордость Темзы».
Мальчик ушел и через пять минут возвратился, с трудом волоча за собой фрагмент ископаемой древесины, по всей видимости откопанный совсем недавно, причем откопанный неосторожно, с нанесением неоправданных повреждений в процессе раскопок.
Лично я при первом взгляде на данный предмет решил, что это какой-то реликт эпохи Древнего Рима. Реликт чего именно я не знаю, скорее всего, гроба.
Верховья Темзы изобилуют римскими древностями, и мое предположение показалось мне весьма вероятным. Однако один из нас, серьезный юноша, смысливший кое-что в геологии, мою древнеримскую теорию осмеял. Он сказал, что даже наиболее посредственному интеллекту (категория, к которой он, к его глубокому сожалению, причислить меня не может) совершенно ясно, что предмет, обнаруженный мальчиком, является окаменелым скелетом кита. И он указал нам на ряд признаков, свидетельствовавших о том, что ископаемое должно принадлежать к доледниковому периоду.
Чтобы урегулировать конфликт, мы обратились к мальчику. Мы сказали, чтобы он не боялся и сообщил правду как есть. Была ли окаменелость китом пре-библейских времен или гробом эпохи раннего Рима?
Мальчик сказал, что это была «Гордость Темзы».
Подобный ответ со стороны мальчика мы сначала нашли весьма остроумным, и за такую находчивость кто-то даже выдал ему два пенса. Но когда он уперся, и шутка, как нам показалось, стала переходить границы, мы разозлились.
— Ладно, ладно, юноша! — оборвал его наш капитан. — Хватит нам тут болтать. Тащи это корыто обратно к мамаше, а сюда давай лодку.
Тогда к нам вышел сам шлюпочник и заверил нас, своим словом специалиста, что данный предмет на самом деле является лодкой; больше того, это и есть тот самый «четырехвесельный скиф», выбранный для нашего сплава по Темзе.
Мы разворчались. Мы считали, что он мог бы, по крайней мере, ее побелить или просмолить бы. В общем, сделать хоть что-нибудь, чтобы она отличалась от обломка кораблекрушения хоть как-нибудь. Но он не находил в ней никаких изъянов.
На наши замечания он даже обиделся. Он сказал, что выбрал для нас лучшую лодку из всего своего фонда, и что мы еще должны сказать спасибо.
Он сказал, что «Гордость Темзы», как она тут стоит (или, вернее, находится), так и прослужила верой и правдой сорок лет только на его памяти; никто никогда ни разу на нее не жаловался, и он вообще не поймет, зачем нам сейчас это нужно.
Мы больше не спорили.
Мы связали веревочками части этой так называемой лодки, раздобыли немного обоев, налепили их на самые изгаженные места, помолились и ступили на борт.
За шестидневный прокат останца с нас содрали тридцать пять шиллингов. На любом складе, где продается плавник, мы приобрели бы такой предмет, со всеми потрохами, за четыре шиллинга и шесть пенсов.
На третий день погода испортилась (простите, я говорю уже о теперешнем путешествии), и из Оксфорда в обратный путь мы вышли под самым дождем, мелким и нудным.
Река — когда солнце сверкает в танцующих волнах, красит золотом серо-зеленые стволы буков, сверкает во тьме прохладных лесных троп, прогоняет с мелководья тени, швыряется с мельничных колес алмазами, шлет поцелуи кувшинкам, резвится в пенистых запрудах, серебрит мшистые мосты и стены, ласкает всякий крохотный городишко, озаряет каждую лужайку и тропку, прячется в тростниках, смеется и подглядывает из бухточек, сверкает радостно на парусах, наполняет воздух нежностью и сиянием — это волшебный золотой поток.
Но река — холодная и безрадостная, когда нескончаемые капли дождя падают на сонные темные воды, как будто где-то в мрачном покое плачет женщина, а леса, угрюмые и молчаливые, стоят в своих мглистых саванах по берегам как некие привидения, как безмолвные духи, с укоризной взирающие на зло, как духи забытых друзей — это призрачные воды в стране пустых сожалений.
Солнечный свет — это горячая кровь Природы. Какими тусклыми, какими безжизненными глазами взирает на нас мать Земля, когда солнечный свет покидает ее. Тогда нам тоскливо с нею; она как будто не узнает нас и не любит нас. Она подобна вдове, потерявшей любимого мужа — дети трогают ее за руки, заглядывают в глаза, но она даже не улыбнется им.
Целый день мы гребли под доджем — тоска просто ужасная. Сначала мы делали вид, что нам это нравится. Мы говорили, что вот оно разнообразие, и нам интересно познакомиться с Темзой во всех ее разнообразных аспектах. Нельзя же рассчитывать, что солнце будет все время, да нам этого и не хотелось. Мы уверяли друг друга, что Природа прекрасна даже в слезах, и т. д. и т. п.
Мы с Гаррисом, первые несколько часов, были просто в восторге. Мы затянули песню о цыганской жизни — как она восхитительна, открыта грозе, солнцу и каждому ветру! — и как цыган радуется дождю, и какая дождь для него благодать, и как он смеется над всеми, кому дождь не нравится.
Джордж веселился более воздержанно и не расставался с зонтиком.
Перед завтраком мы натянули брезент и так плыли до самого вечера, оставив лишь узкий просвет на носу, чтобы можно было шлепать веслом и нести вахту. Таким образом мы прошли девять миль и остановились на ночлег чуть ниже Дэйского шлюза.
