Юрий Аракчеев - Зажечь свечу
Стало тихо. Нестеренко полез в карман, достал и проглотил таблетку. На лице его все еще было выражение обиды.
Заговорил Старицын.
— Я думаю, что… Конечно, прав Лев Борисович! Под суд надо жуликов этих… Черт их возьми совсем! Еще бы…
Лев Борисович Гец думал о том, что с ним происходит нечто странное, что он как бы не в себе. Зачем, зачем?..
А Старицын продолжал тем временем:
— Насколько я понял, если я правильно понял, вы, Петр Евдокимович, намекаете на то, чтобы это дело замять, так, что ли? То есть свалить вину на главного инженера, который, ко всему прочему, отсутствует все эти дни, а с самыми главными жуликами…
— Что значит замять? — перебил его Нестеренко. — Что значит замять? Фр-фр! Кто говорит, чтобы замять? Вы еще молоды, понимаете ли, Вадим… как вас там?.. Вадим Андреевич. Не ваше, понимаете ли, дело решения выносить. Ладно там еще Лев Борисович что скажет, а вы что, понимаете ли, не в свое дело… Фр-фр!.. суетесь!
— Не в свое дело? Вы, товарищ Нестеренко, не забывайте, что это мы сами вас в председатели комиссии выбрали. — Старицын никого не боялся, его белые зубы сверкали.
— Как это сами? Как это сами? Вы, молодой человек, молокосос еще, я вам в отцы гожусь! Как вам не стыдно! — Нестеренко задохнулся от подступившей ярости. Эх, будь его воля… «Молчи, Петр, молчи, Петр, — повторял он про себя. — Слышишь, молчи? Слышишь, молчи!..»
— Так дело не пойдет, товарищи! — сказал Гец. — Ссориться нам уж совсем не к чему. Давайте все спокойно обсудим. Пусть каждый выскажет свою точку зрения, тогда и вынесем общее решение. В конце концов мы ведь должны к чему-то прийти.
Он окончательно воспрянул духом. Тусклая неуверенность прошла, и, логически, ничего больше не оставалось, как продолжать.
— Итак, — продолжал Лев Борисович, — относительно Нечаевой вы, Петр Евдокимович, высказались целиком и полностью отрицательно. При всем уважении к вам, я должен сказать, что говорить в данной ситуации с Бахметьевым о главном инженере во время его отсутствия по меньшей мере… бестактно. Кстати, почему все эти дни отсутствует Нечаева? Ведь, насколько я понял, никто из вас ее не видел?
— Бюллетенит, — буркнул Нестеренко.
— Что с ней?
— Ангина.
— Так. Кстати, если я не ошибаюсь, ведь тогда, в закусочной, вы, товарищ Нефедов, поручили заняться Нечаевой Старицыну, верно?
— Да, так, — тихо сказал Нефедов.
Старицын густо покраснел.
— Все же я не думаю, чтобы роль главного инженера была во всем этом столь уж значительной, — продолжал Гец. — Поверьте мне, что не главный инженер занимается составлением процентовок, выпиской премий и так далее. Может быть, эта Нечаева в чем-то виновата, но это ни в коей мере не искупает вину Бахметьева и Барнгольца…
Он говорил и, по мере того как говорил, чувствовал, что голос его набирает высоту, крепнет. Он уже чувствовал себя как в молодости когда-то, когда все было так просто и ясно, когда не приходилось еще задумываться над тем, сказать или не сказать то, что думаешь, без скидок на обстоятельства и ситуацию. Он говорил и сам удивлялся, как свободно и естественно льется его речь, как легко дышать, как распрямляются плечи.
И вопреки осторожной логике, вопреки жизненному опыту, по мере того как он говорил — а он сказал еще, что в нашей стране, как нигде, важна правда, именно правда, чтобы прийти именно к намеченной цели, а не к какой-нибудь другой! — по мере того как говорил это, он безошибочно чувствовал, уверенно ощущал, что вся маленькая аудитория — даже несговорчивый Нестеренко и унылый Сыпчук — все до одного постепенно склоняются в его сторону, начинают верить ему.
Когда Лев Борисович замолчал, стало тихо. Степан Евгеньевич Сыпчук, которого вопросы такого рода вообще не трогали, вдруг подумал, что дело, которым они заняты, имеет принципиальное значение. Не говоря уже о Пете, который прямо полыхал любовью к справедливости. Вадим Андреевич Старицын наконец полностью пробудился и понял, что зря он так несерьезно отнесся сначала к работе комиссии, а его восторженная, пылкая, правдолюбивая Лиля — просто прелесть. Даже Нестеренко мгновенно вспомнил свои сомнения и слова Хазарова. Этот Гец, которого он так безотчетно уважал, опять пробудил в нем беспокойство. Прах побери этих мыслителей! Только путают и не дают возможности взяться за дело! Знал он, что бесполезно выступление Геца, ни к чему не приведет, все равно победит Хазаров, и злился на Льва Борисовича за порыв. И еще большую путаницу — путаницу и боль! — внес Лев Борисович Гец в голову Нефедова. Стрелка его внутреннего компаса отчаянно завертелась, затыркалась. Что он скажет Хазарову? Как поступит с материалами? Что он будет делать и говорить? И зачем только этот главный инженер вмешивается — что он, маленький, что ли, не понимает?..
Решили воздержаться пока от заключения, тем более что во вторник предстояло еще все обсудить в присутствии Хазарова и некоторых членов бюро. Вот тогда пусть каждый и выскажет свое собственное мнение. Разошлись. Нестеренко ушел сердитым, Нефедов — встревоженным, Гец — растерянным: он вдруг опомнился и начал рассматривать все со стороны… Старицын еще не мог пока привести в порядок свои мысли и думал о том, как он расскажет обо всем Лиле. Петя, пытаясь унять волнение, думал, что есть все-таки честные люди, и представлял, как он теперь перестроит работу институтского «Прожектора», а бухгалтер Сыпчук пытался охватить новые горизонты. Его собственные неурядицы отступили на задний план.
ГЛАВА XVI
Когда Хазаров узнал об этом заседании и о выступлении Геца, он сумел быстро подавить вспыхнувшее раздражение. В потоке текущих дел эпизод с проверкой СУ-17 и так уже занимал неоправданно большое место, а тут еще старик Нестеренко вкупе с Нефедовым не смогли добиться единогласия.
Однако в воскресенье вечером, когда они с женой были на концерте в филармонии, подавая ей в гардеробе пальто, уже после концерта, он вдруг подумал, что ведь этот главный инженер из СУ-15 п р а в…
Он ощутил прилив мерзкой неуверенности, чувство, в последнее время довольно знакомое, которое поселилось где-то в затылке и между лопатками и которое всегда хотелось стряхнуть, сбросить. Но что же, черт побери, сделаешь?! Он ненавидел Бахметьева и Барнгольца, этих жуликов, принесших ему столько беспокойства. Он ненавидел и Ивана Николаевича, стоявшего за всем этим, высившегося, словно глыба, с едкой ненавистью он вспоминал его лицо, его приземистую фигуру, бычью шею. Но что, что поделаешь против него?
Из всех людей, знавших Пантелеймона Севастьяновича, вряд ли кто подозревал об этих колебаниях, о неуверенности, о мучительных периодах слабости, которые, как удушье, парализовали его ум, волю. В такие минуты он ненавидел все и всех, он чувствовал себя, как муха в паутине, к которой со всех сторон приближаются быстрые пауки, ему хотелось бросить все, уехать, скрыться куда-нибудь. Только огромным усилием оставшейся воли держал он себя в рамках, не позволял себе поступить как-нибудь опрометчиво. И действительно, проходили минуты, былое равновесие восстанавливалось, и Пантелеймон Севастьянович опять был деятелен и бодр. Правда, сердце в последние месяцы все чаще пошаливало.
