Владимир Афанасьев - Тайна золотой реки (сборник)
– Только чтобы войска не было, дорого оно.
– Жаден ты до капиталу, – ухмыльнулся Аболкин.
– На деньгах мир держится!.. А тебе всё ухмылки да бутылки! Дело вон какое закручиваешь, а кошелёк за пазухой держишь?
Аболкин опрокинул ещё полстакана. Зажевал куском мяса, раскурил трубку-носогрейку… Запустил руку в глубокий нагрудный карман кухлянки, бросил на стол перевязанную суровыми нитками тяжёлую пачку кредиток.
– Хватит?! – испытующе уставился он на Соловьёва.
– Господи! – Дмитрий Алексеевич сгрёб со стола не уместившуюся в его руке пачку и, растерявшись, долго не мог сообразить, куда бы её сунуть.
– Ещё дам!
– Матерь божия… – лепетал Соловьёв, прижимая деньги к груди. – Капиталы немалые!
– На!.. Бери!.. Ляксеич!.. – швырнул Аболкин ещё пачку совсем обалдевшему торгашу. – Власть на этот мусор купишь, выторгуешь, выкрадешь!.. Власть!..
6
Упряжки спустились по крутому склону в спокойный долинный распадок, за ступенчатым гребнем которого открывался необозримый простор тундровой чащи.
Ни единого пятнышка, ни звериного следа… За несколько суток блуждания люди онемели. Отощавшие собаки еле тащились. Который день ни нартовой полоски, ни одинокой яранги, ни дымка, ни огонька – пустота.
За спиной Шошина метался в лихорадке Иосиф. Сбивчиво сопели ездовики. Позади нет-нет да и покрикивал на собак Ефим.
– Гляди! – раздался его надтреснутый голос. – Гаврила, гляди!..
– Олени… – вырвалось у Иосифа. Он приподнялся на локте. – Стойте!..
Собаки растянулись на снегу, уткнув в лапы заиндевевшие морды. Словно жалуясь на свою немощность, голодно скуля, уставились на невысокий сопочный склон, по которому спускалось в долину небольшое осторожное стадо диких оленей. Мощный самец, расправив ветвистые рога, доверчивым диким исполином красовался перед стадом.
…Сухой ружейный выстрел располосовал долину. И рухнул гордый самец. Нехотя прилегла с ним рядом молодая важенка, сражённая вторым выстрелом. Один за другим дырявили тишину змеиные посвисты пуль. Встрепенувшись, стадо вихрем унеслось прочь от страшного места. И только радужная пыль, взрыхлённая копытами, медленно опускалась в снежную зыбь.
Откуда-то со стороны неслась быстрая лёгкая упряжка. Она будто летела по солнечному половодью. На небольшом расстоянии от нее вторая, такая же резвая, летучая.
– Кто такие?! – издали крикнул каюр, соскочив с нарт.
– Подойди! – скрывая волнение, отозвался Волков. – Иди, иди!..
– Не шалить! – предупредил каюр, несмело приближаясь. – У меня наган!..
– У нас, кроме шкурок, ничего нет! – успокоил его Волков.
– Не слепой! Вижу!.. Кто вы? – повторил он тот же вопрос, обращаясь уже к Шошину, видимо, приняв его за старшего. – На погибель идёте? Случайно след заметил!
– Кто будете? – тихо, но внушительно спросил Шошин.
– Из штаба полковника Бочкарёва хорунжий Григорий Бондарев, – представился тот, теребя ременные стяжки портупеи на добротном дублёном полушубке. – Извольте удостоверить личности!
– Уполномоченный?
– Стало быть!.. – И посочувствовал: – Ненадолго бы вас хватило. Вы ж в Бесову пасть угодили. Его благодарите. – Он указал на каюра со второй упряжки.
– Вот… – Шошин протянул мандаты.
– Где родился? Где крестился? – осмелел Бондарев.
…От Шошина не ускользнула напускная важность полуграмотного хорунжего.
– Родом, спрашиваешь, откуда?
– Ну да!.. – обрадовался Григорий, возвращая облегчённо бумаги. – В порядке!
– В Юрасовке родился в тысяча восемьсот девяностом году, деревня есть такая в Воронежской губернии.
– Батюшки! – всплеснул тот руками. – Земляк!.. Подколодновский я, донской!.. По стакану бы щас! Мы ж одногодки! Да как вы в такое дохлое место попали-то? Тут враз сгинешь.
– Оленей зачем испортил? – с упреком сказал Ефим. – Красоту природную.
– Эта красота, – безобидно ухмыльнулся Гришка, – сначала ослепляет, а потом в гроб загоняет. Понял? Жрать-то чего будешь? Ты ж на ногах еле держишься, а тебе до тёплого угла добраться хочется. Цингушника за собой тащите.
– А зачем двух оленей уложил? – не успокаивался Волков.
– Чудак… Тебя как зовут-то?
– Мандат уяснил? – отрезал Волков.
– Бумага и есть бумага, – недовольно огрызнулся Бондарев. – На ней человека-то не видно!
– Крещёный Ефим Волков, а это Гавриил Кузьмич Шошин… Запомнил?
– Я памятливый… – Григорий посуровел. – Оленей ободрать надо, – уставился на Волкова изучающе. – Тёлку построгаем, а быка собаки сожрут. Дорога долгая. Время неспокойное. Большевики мутят. Вы вот торговые люди… – И перевёл разговор: – Кругом дикари. Вон сидит, табак переводит, одноглазый истукан. Увязался.
– Кто он? – спросил Шошин.
– Нелька, бочкарёвский! Водку хлещет да на псах носится, как питерский лихач. Меня с ним, – он кивнул на каюра, – смешно, – Бондарев неискренне усмехнулся, – на поиски комиссаров бросили. Во?!
– Ну и как? – выдавил Шошин.
– Сейчас…
Гришка подошёл к Нелькуту. Отдал какие-то указания. И тот нехотя побрёл разделывать оленей.
Хорунжий откровенно глянул Шошину в лицо и сказал с чуть заметной дрожью в голосе:
– Знаешь, Гавриил Кузьмич, твоя фамилия известна всему побережью, от Анадыря до этого вот места. Ты мне не враг. Я тебя не знаю. – Он поднял руку, давая понять Шошину, чтобы тот не перебивал его. – Округа вся обложена. Вам не уйти. Чукча доведёт до Нижних Крестов. В Нижнеколымск хода нет. Мотька Аболкин – местный обормот, горлохват, а вот Седалищев гад из гадов.
– Не тот ли, что в якутской тюрьме служил? – спросил Волков.
– Он. Чин имеет. Следствием в штабе ведает: кого расстрелять, кого пристрелить. Своих же офицеров нарубал… – Бондарев помолчал, хотел сказать ещё что-то, но передумал: – Ладно, бывайте, люди торговые!..
Козырнул, неопределённо махнул рукой и подался к упряжке. Сипловато гикнул, плюхаясь в нарты, и собаки подхватили. Упряжка на глазах растаяла в снежной россыпи и утонула в волнах тундрового раздолья…
– Землячок – насупился Волков. – Пойду пособлю чукче…
* * *Иннокентий Батюшкин неторопливо шёл по укатанной нартами улочке нижнекрестовского поселения. Ни собачьего бреха, ни голосов… посеревший вокруг халуп снег да поскрипывание полозьев нарт тащившейся позади Данилкиной упряжки.
У дома Софрона Захарова Данилка остановил упряжку и стал заниматься с собаками. Иннокентий Иванович постоял немного перед софроновским жильём, помялся перед перекосившейся дверью и вошёл в сенцы.
Софрон сидел за столом перед закопчённым, скупо парящим чайником, с кружкой в руке. Глянул на вошедшего и кивнул седеющей головой, приглашая к столу. Батюшкин снял малахай, рукавицы, стряхнул кухлянку и сел.
