Камни Флоренции - Маккарти Мэри
Подобные тенденции вообще были очень характерны для эпохи Возрождения, однако во Флоренции они укоренились особенно глубоко и не считались чем-то «противоестественным». Средневековые отшельники в Казентино сражались бичом и псалтырью против искушавших их «нечистых духов» в образе мальчиков. Уже будучи стариком, святой Ромуальдо, основатель белорясого ордена камальдолийцев, был принужден принять епитимью за мужеложство в Стирии, вблизи Фонте Авеллана, а в следующем поколении святой Джованни Гуальберто боролся с тем же грехом в валломброзианском лесу. Эти два мужественных реформатора, Иоанны Крестители лесов и горных рек, стали местными эпическими героями. Святой Ромуальдо был уроженцем Романьи, но свой скит построил в темном густом буковом лесу высоко в тосканских Апеннинах. Этот скит и величественный камальдолийский монастырь, где некогда заседала Академия, основанная Лоренцо Медичи, Леоном Баттистой Альберти и Кристофоро Ландино для проведения философских диспутов в духе Платона, до сих пор являются центрами паломничества. Возле скита стоит часовня, внутри которой хранится камень с отпечатком, как говорят, святого тела — дьявол, пытаясь сбросить святого в овраг, со страшной силой толкнул его, но могучий Ромуальдо спасся, уцепившись за большой утес.
«Michelangelo non avrebbe potuto peccare di più col cesello» {28}, — задумчиво заметил один флорентиец, глядя на вольные, мягкие белые изгибы «Вакха» в Барджелло. В любом мужском обществе мальчики становятся объектами желания, а по своей чувствительности и влюбчивости страстные, интеллектуальные флорентийцы не уступали афинянам. В «грехе» были замечены не только Микеланджело и Леонардо, хотя это — наиболее известные примеры, но также и Донателло, и Верроккьо, не говоря уж о Понтормо и маньеристах. Донателло никогда не был замешан ни в одном скандале (хотя последователю Фрейда может показаться подозрительным, что он прожил всю жизнь с матерью), а в его бесстрашном «Святом Георгии» сосредоточены все мужские добродетели. С другой стороны, его «Давид», одетый только лишь в модные блестящие высокие сапоги и девичью шляпку, воплощает мечту трансвестита и фетишиста о влекущей двойственности. Эта бронзовая статуя, безусловно, соблазнительнее всего, когда-либо созданного Микеланджело или Леонардо, потому что изображает не пухлого и вялого андрогина, а вызывающе-кокетливого юношу. Что-то похожее есть и в «Давиде» Верроккьо, с его по-леонардовски двусмысленной улыбкой.
На картинах флорентийского кватроченто всегда обращают на себя внимание изящные, крепкие мужские ноги и ягодицы, обтянутые модными тогда тесными штанами; эти ноги показаны под всеми углами, сбоку, спереди и, может быть, чаще всего — сзади или в легком повороте, так, чтобы подчеркнуть красоту икр. Присутствующие на всех картинах, от Мазолино до Боттичелли, гибкие мальчишеские ноги — отдыхающие, расслабленные или шагающие через площадь, — относятся к числу главных достижений флорентийской живописи; почти всегда они принадлежат посторонним свидетелям, остановившимся поболтать на улице в то время, как рядом с ними разыгрывается сцена религиозного содержания, или случайным прохожим, которые, сами того не зная, быстро и озабоченно пробегают мимо совершающегося рядом с ними чуда. В этих полных жизненной силы ногах сокрыта вся весенняя энергия земной жизни; в «Весне» изумительно выписаны обнаженные ноги Меркурия, бога путешествий и торговли. О красоте рук на флорентийских картинах говорилось неоднократно; эти прекрасные руки, как правило, принадлежат женщинам. В ногах же воплощено жизнерадостное активное и действенное мужское начало.
Здесь, во Флоренции, модно одетые юноши ценились больше, чем где бы то ни было в мире, а обычные миряне-флорентийцы могли испытывать к хорошеньким мальчикам не меньшее вожделение, чем к молодым женщинам. Некий делец, выслушав жалобу Микеланджело на слугу, которого он ему прислал, ответил, что на месте Микеланджело он хотя бы переспал с таким премиленьким мальчишкой, коль скоро тот ни на что другое не годится. И этот делец был просто практичным человеком. Та же практичность присутствует и в рассказанной Сеньи истории о противнике Медичи, банкире Филиппо Строцци. Республика направила Строцци в Пизу охранять двух юных незаконнорожденных Медичи, Ипполито и Алессандро, находившихся под арестом или в качестве заложников в местной синьории. Вместо того, чтобы исполнять возложенные на него обязанности, Филиппо Строцци уединился с Ипполито в форте неподалеку от Легхорна, а вскоре после этого оба юноши сбежали. Как сообщает Сеньи, Строцци обвинили в чрезмерной снисходительности к Ипполито, «некоторые же поговаривали о порочной любви к этому красавчику в самом расцвете юности». Впрочем, поскольку такого рода слабость считалась делом естественным, сурового наказания не последовало. Позже, потерпев поражение от Козимо I и сидя в Фортеццо да Бассо (крепости, постройку которой его вынудили оплатить), банкир проявил невероятную стойкость под пытками; он последовал примру Катона и покончил с собой.
Полной противоположностью ему был желчный, завистливый Полициано, наставник детей Лоренцо и придворный гуманист семейства Медичи; если верить его врагам, он умер от приступа любовной лихорадки, играя на лютне и распевая песни во славу одного из своих подопечных. Впрочем, гуманисты того времени, как во Флоренции, так и в других местах, были людьми особого сорта; неприятные черты их характера, без сомнения, проистекали из паразитического положения, которое они занимали в семьях сильных мира сего и из того факта, что они были вынуждены все время обороняться от нападок духовенства. Их основное занятие состояло в клевете и склоках; многие из них, если не все, были крайне изнеженными, или, по крайней мере, считались таковыми. Полициано ревновал мальчиков к жене Лоренцо, Клариче Орсини, и в письмах к Лоренцо постоянно жаловался, что она вмешивается в его отношения с учениками; в конце концов, в припадке раздражения он покинул дом. Гуманисты того времени, талантливые, завистливые, легко ранимые, в чем-то походили на современных декораторов интерьеров: их сферой деятельности было воспитывать вкус, и они стремились выстроить весь итальянский дом, сверху донизу, воднородном классическом стиле. Полициано был настоящим гуманистом-классиком, а временами — и поэтом, но бесконечно повторяющиеся в его письмах «hic est», и «ut visum est», и «tandem» {29} вызывают смех, а о том, сколь бесплодны были его устремления, можно судить по безмерному восторгу, который вызывал у него некий популярный проповедник; он был очарован «артистическим изяществом» жестов, «музыкой голоса», «изысканностью дикции», и так далее. Он написал поэму о турнире Джулиано на Пьяцца Санта Кроче на итальянском языке и комментарии по поводу заговора Пацци — на латыни [73].
Молодость и красоту Флоренции куца лучше воспел Беноццо Гоццоли, простой хуцожник-ремесленник из Сан Джиминьяно, охотно предававшийся лени, когда ничто не пробуждало в нем рвения. Он учился у Фра Анджелико и работал вместе с ним над созданием некоторых наиболее жизнерадостных фресок для капеллы дворца Медичи. Пышные сюжетные картины были совершенно нетипичны для Флоренции, и эта серия фресок работы Беноццо представляет собой одно из редких изображений исторических событий. Она называется «Шествие волхвов» [74], и в ней показан приезд императора Иоанна Палеолога VII в 1439 году по случаю Флорентийского собора, когда была предпринята последняя попытка преодолеть раскол между Восточной и Западной Церквями. Под кистью Беноццо встреча высоких особ с Востока и Запада превратилась в обои изысканной красоты, с фоном из кипарисов, пальм и зонтичных сосен, так замечательно удававшихся этому художнику. Кортеж гостей с Востока, спустившихся с Апеннин на лошадях и мулах, оказывается на восхитительной равнине, где, подобно прямым копьям или флагштокам, на параде в их честь выстроились высокие темносерые стволы с пышными или узкими кронами; навстречу гостям едут Медичи в сопровождении целой процессии знаменитостей.
