Януш Камоцкий - Встречи с Индонезией
По поводу истории острова существует две версии. Одну мне изложил капитан, другую я слышал от многих жителей Палуе. Капитан считает себя потомком самовластных правителей, подчинявшихся только каким-то правителям на Флоресе. Палуенцы же утверждают, что здесь никогда не было правителя, власть которого распространялась бы на весь остров, и что по традиции каждый округ представлял собой самостоятельную политическую единицу, не подчинявшуюся никакому правителю.
Вечером около дома Кристины устраиваем нечто вроде вечеринки. Меня просят спеть польскую песню. Я согласился, но только в обмен на палуенскую. Мне она понравилась, хотя и спели ее не очень стройно. Им же из польских песен особенно понравилась переведенная мною песня о собачке, которой любимая жена хозяина отгрызла хвост, а также песни горцев. Смеются, кричат «багус» («хорошо»). Потом — танцы. Меня просят сплясать польский танец. Согласен, но после того, как с ними вместе станцую их национальный танец. И вот я то прыгаю на месте, то хожу взад-вперед, то семеню мелкими шажками, наклонившись вперед и качая головой, как утка. Старинный обрядовый танец в моем исполнении — я одет в подвернутую, как прежде носили, липу — вызывает неописуемый восторг.
Утром спускаемся в Ону (деревня на побережье, неподалеку от Чавалау), куда вчера прибыли лодки с кербау. В море качается на волнах целая флотилия. Издали доносится грохот барабанов. Вместе с нами на берег прибежали многие жители деревни. Время от времени то одна, то другая женщина, чаще пожилая, взобравшись на камень, танцует, размахивая ветками.
Привезли двух, а не одного, как я полагал, буйволов: одного принесут в жертву, другого съедят потом, во время праздника. Я наблюдаю, как животных из клеток, стоящих на палубе, выталкивают прямо в воду. Два проводника ведут каждого на веревке. Едва ступив на землю, проводники начинают плясать. Толпа неистовствует — пение, крики, танцы. То и дело пожилые женщины пускаются в пляс. Молодые только машут платками или ветками и что-то выкрикивают.
Но вот бычков куда-то увели. Толпа успокоилась. Теперь начинается выгрузка привезенных с Флореса товаров. Это делают женщины. Тут и ткани, и бамбуковые трубки, набитые табаком, и многое другое. Мы не стали задерживаться на берегу и по узкой тропинке возвратились в Чавалау. Еще рано — нет и восьми, — а с нас льет пот. Пьем чай из термоса, пью в основном я, так как Кристине не нравится несладкий чай. Я подозреваю, что дело не в отсутствии сахара, а в том, что Феброния заварила чай по-настоящему, крепкий, а Кристина, как и все индонезийцы, привыкла пить слабый, почти воду. Ее подруги, которым она протягивает стакан, морщатся. Зато аир келапа (кокосовый сок) в деревне пьют все.
Самое важное для меня сейчас — это кербау. Идем к тому месту, где будет совершаться жертвоприношение и где сейчас животным готовится праздничная встреча. Маленькая девочка в адатном наряде с серьезным видом несет в руках чашу из кокосового ореха с какой-то жидкостью, похожей на забеленную воду. Следом идет статная молодая женщина с обнаженным торсом и с подвешенной к голове декоративной корзинкой. На волосах у нее повязка, из которой выступает нечто вроде рогов. И девочка и женщина — члены семьи моса лаки. Это жрицы. Одна из них подходит к бычку, другая — к другому, обе что-то разом говорят животным, окропляют их водой, после чего, подняв с земли уже разрезанные кокосовые орехи, выливают их содержимое между рогами. Все радуются — бычки встречены как подобает. Теперь их можно привязать в сарае, на чердаке которого уже лежат барабаны и гонги. Молодые люди играют одну мелодию за другой. Некоторые из этих мелодий очень похожи на те, что я слышал на Западной Яве, однако, как мне сказали, все эти мелодии родились здесь, на Палуе.
Следующий акт представления разыграется ночью, поэтому сейчас можно спокойно идти домой. Кто-то угощает меня бетелем. Мои спутники протестуют: по их мнению, мне это не понравится. Я все-таки беру немного, жую. Нет, это не по мне.
Вечером вновь отправляюсь к месту празднества. Мне сказали, что самые интересные танцы бывают именно ночью. Оба бычка спокойно спят — их не волнует весь этот шум, который устроен в их честь. Уже собралось много народу. Женщины танцуют, а мужчины и дети стоят Кружком или сидят на камнях. Готовлю фотоаппараты. Все сразу зашумели: «Фото малам!» («Ночные съемки!») Зрелище, которое мне удалось снять в ту ночь, стоило того, чтобы потрудиться.
Число танцовщиц все время меняется: танцует то одна группа, то две или три. Мелькают блузки, нагие торсы, отлетают в стороны привязанные к головам корзины с бетелем, звенят колокольчики на лодыжках танцовщиц, гремят костяные браслеты на руках… Раз, два, три, четыре — и опять: раз, два, три, четыре — мелкие шажки назад, потом вперед, раз, два, три, четыре — вправо… Пыль поднимается из-под ног танцующих, щекочет горло, но танец не прекращается ни на минуту. Особенно неутомима одна совершенно высохшая старушка, ведущая за собой всю вереницу танцующих. Она делает движения ногами, как в свинге, временами поворачивается, приседает, вытянув руки. Я искренне и громко восхищаюсь, и та, видимо, услышав мое «багус», проводит всю цепочку мимо меня.
Порой в танец включаются мужчины. Одни встают рядом с женщинами, другие — позади цепочки и топчутся на месте, повторяя движения женщин, третьи время от времени берут за руку какую-нибудь из танцовщиц. И только один пляшет наравне с женщинами. Он и две танцовщицы — та, что вызвала мое и всеобщее восхищение, и другая, более пожилая, с колокольчиками на ногах — заправилы танцев.
В минуты особого подъема танцовщицы что-то выкрикивают звонкими голосами, в остальное время монотонно поют песню-молитву о том, что в деревню привезли кербау, что все теперь будет хорошо и еды будет вдоволь… Смысл песен я с трудом узнал позже, так как никто из присутствующих на празднике не мог перевести их с языка жителей Палуе на индонезийский, тем более что язык песен не современный, а древний.
Домой я иду в сопровождении двух молодых людей. У последней хижины деревни они вежливо прощаются: «Гобал». Позже я сообразил, что они сказали мне по-английски: «good bye». Не раз наблюдая за тем, как я пишу на каком-то незнакомом им языке, они решили, что это английский — «ингрис». До чего они удивились, узнав, что в Польше пользуются «бахаса поландия», а не «бахаса ингрис». Кроме священников, знающих индонезийский, им приходилось видеть лишь иностранцев, говорящих по-английски, в частности моряков с австралийских судов, которые изредка заходят в Маумере.
Первую половину следующего дня я посвятил своим записям. Были еще кое-какие планы, но их пришлось отложить — очень хотелось спать. Прилег. Разбудил меня грохот воды, бившей по крыше. Ливень! Дети радостно бегали под дождем. Женщины собирали воду, стекающую с крыш домов, не подключенных еще к водохранилищу, в бамбуковые трубы, заменяющие здесь ведра. Они с наслаждением стояли под струями, не боясь намочить саронги. Милые славные палуенцы, как они чистоплотны по природе и как трудно им сохранять чистоту. Дожди идут редко; от горных деревушек до моря далеко — пока дойдешь, снова мокрый от пота. За последнее время два раза ночью шел дождь. Вымылись все, кто только мог, кроме детей: проспали. Теперь наконец и их мордашки избавятся от слоя пыли.
