Эжен Сю - Приключения Геркулеса Арди, или Гвиана в 1772 году
Заметив постороннего, небрежно выбирающего взглядом лучшие цветы на клумбе, пчелы в ярости ринулись на Геркулеса. Но чудо! Едва коснувшись его одежды и пудреных волос, пчелы тотчас же взмыли вверх, закружились и поспешно вернулись на дерево.
Геркулес в это время наклонился к земле. Даже не заметив, какой опасности избежал, он продолжал спокойно собирать цветы. Увидев тростниковую скамью под тамариндом, он счел удобным сесть на нее и закончить составление букета.
Чудо продолжалось: пчелы вели себя в отношении Геркулеса все так же почтительно и позволили ему остаться в этой святая святых. Капитан, еще какое-то время поразмышляв над тем, сколь диковинные события с ним происходят, вышел из куртины и с букетом в руках направился в залу.
Чудесный случай, благодаря которому обитатели дерева дозволили Геркулесу пользоваться исключительными правами молодой хозяйки, объяснялся просто: в дорогу одежда Геркулеса, по голландскому обыкновению, была пересыпана от насекомых порошком пиретрума. Пчелы совершенно не выносят запаха этой травы: довольно положить к их ульям несколько пучков, чтобы вовсе их отвадить. Так что пчелы позволили Геркулесу безнаказанно ходить по куртине и сидеть в тени тамаринда не из симпатии, а из антипатии.
Войдя в зал, капитан с изумлением увидел рядом с фарфоровой вазой, предназначенной для его цветов, превосходную шпагу с золоченым эфесом отличной работы и медальон с детским портретом на длинной золотой цепочке.
В ребенке на портрете нетрудно было узнать Адою. К цепочке был приколот булавкой листок бумаги, а на нем написано следующее:
«Если б я могла еще сомневаться в воле судеб, случай под батюшкиным деревом окончательно убедил бы меня, что небо желает нашего союза. Если вы принесете букет, возьмите эту шпагу — это батюшкина шпага. С медальоном этим никогда не расставайтесь. И шпага, и портрет драгоценны — для него и для меня; это священные сокровища — они должны принадлежать тому, кто станет моим мужем, а вы, если принесете букет, станете им. Храни вас Бог — вместе с вами он сохранит и хозяйку Спортерфигдта. Ваша невеста ждет вас и молится за вас».
Из-за жалюзи девушка с ужасом увидела, как Геркулес подходит к дереву тамаринда. Понятно, что, увидев затем, как обитатели дерева, посвященного памяти основателя поселения, столь однозначно приняли Геркулеса, Адоя была поражена этим необъяснимым событием и ни секунды более не сомневалась в правдивости пророчеств Мами-За.
В восторге от этого чуда, она сочла должным передать самые драгоценные вещи, хранившиеся у нее в память об отце, тому, кого судьба столь явно предназначала ей в супруги.
Машинально, как во сне, Геркулес взял шпагу, положил в карман медальон с запиской, вышел из поселка и, задумавшись, направился в лагерь.
Идти было недалеко. Вдруг на землю перед капитаном легко спрыгнула Ягуаретта: она его выслеживала, притаившись в густой мангровой листве.
— Черноглазая дикарка? — промолвил Геркулес, остановившись.
Индианка пристально посмотрела на капитана, встала перед ним на колени, взяла его руку, поцеловала ее с нежной почтительностью и заговорила:
— Ягуаретта твоя, прекрасный чужестранец, она тебя любит, она твоя раба. Скажи — она пойдет за тобой. А лучше сам иди за ней — она отведет тебя в крааль[13], и ты сядешь там выше самых мудрых воинов.
— Милая моя, — ответил Геркулес (в тот день ему было чему удивляться!), — милая моя, мне кажется, вы нескромны и не умеете себя вести. Я полагаю, вам лучше вернуться к хозяйке.
Ягуаретта вскочила. Губка ее, как это было ей свойственно, дернулась и обнажила зубы. Она горделиво сказала:
— У Ягуаретты нет больше хозяйки. С того дня, как она тебя полюбила, она стала свободна. Та, кто тебя любит, должна слушаться только тебя.
— Ну так послушайтесь меня, милая моя, — вздохнул Геркулес, — и оставьте меня в покое.
Индианка грустно покачала головой, посмотрела на Геркулеса. Круглые глаза ее наполнились слезами, и она ответила:
— Ягуаретта уже не может вернуться к хозяйке. Ягуаретта теперь привязана к прекрасному чужестранцу, как гранадилла к ветвям пампельмуса.
— Да пускай гранадилла привязывается к своему пампельмусу, сколько ей угодно, — возразил Геркулес, теряя терпение, — мне-то, милая моя, до вас дела нет. Идите-ка обратно домой: вы очень вольно себя ведете. Чтобы вы оставили свои домогательства, я объявлю вам вот что: я помолвлен с вашей хозяйкой. Кажется, ничего лишнего я не говорю: судьба сама чуть не в трубу протрубила об этом.
Ягуаретта нахмурила черные брови и ответила:
— Да, Мами-За это говорила, я сама слышала. А пантера? Судьба ведь сказала еще о пантере, а пантера — это Ягуаретта! — Она горделиво топнула ножкой.
— Знать я не знаю ни о какой пантере, — сказал Геркулес. — Я тороплюсь, меня ждет майор. Возвращайтесь-ка к хозяйке и оставьте свои непристойные речи.
Индианка помолчала и сказала Геркулесу с важным видом:
— Я вернусь к хозяйке Спортерфигдта. Но через неделю ты будешь сидеть в нашем краале выше самых мудрых воинов, а я, раба твоя, буду служить тебе на коленях. Это я тебе говорю.
С этими словами Ягуаретта пропала в зарослях.
Геркулес заторопился в лагерь. Он до смерти был напуган бесстыдством индианки и беспокоился, уж не окажется ли он в самом деле, как она пророчила, через неделю в краале посреди мудрейших пяннакотавских воинов.
XVII
Ночь
Ночь была тихая. На валах вокруг поселка Спортерфигдт ярко горели костры. Негры, устав от дневных трудов, дремали в амбаре, готовые выступить с оружием по первому сигналу тревоги.
По совету майора Рудхопа, объявившего о приближении маронов, Адоя велела Белькоссиму вооружить негров. Когда Белькоссим обошел все посты и воротился в дом, пробило полночь.
С восточной стороны от Спортерфигдта, за каналом, находилась уже известная нам кофейная плантация. Между плантацией и берегом канала оставалась совершенно открытая лужайка, освещенная костром на валу.
Молодой негр с ружьем на плече расхаживал по гребню вала взад и вперед, время от времени подбрасывая дрова в костер. Гигантская тень часового двигалась вслед за ним по освещенной лужайке и терялась, размываясь в кофейных посадках.
Из посадок, будто змея, выполз один индеец и метнулся в мертвую, так сказать, зону в тени часового. Тень то двигалась, то останавливалась, а индеец с дивной ловкостью следовал за малейшими ее передвижениями.
Часовой не мог заметить индейца: с ярко освещенного места глаза его не различали предметов на затененном пространстве.
