Генри Мортон - Святая Земля. Путешествие по библейским местам
Затем мы поговорили о Багдаде и халдеях, о несчастьях несторианской церкви, в которую когда-то входила халдейская община. Сейчас несторианскую церковь по ошибке часто называют ассирийской. Халдейская церковь отделилась от несторианской в XVI веке и присоединилась к римско-католической. В течение трех последующих веков, несмотря на некоторые отклонения и частные проблемы, она оставалась в постоянном общении с Римом.
Мы с печалью обсудили несчастья и горести несторианской церкви и величие былых дней, когда несториане несли свет христианской веры в Китай.
— Это настоящая армия, — заметил он, — потрепанная и сокрушенная многими великими битвами.
Потом мы поговорили о халдейском патриархе, который носил блестящий титул «патриарха Вавилона».
Пообещав как-нибудь вернуться, я попрощался, но священники настояли на том, чтобы проводить меня сквозь лабиринт улочек: три человека в черном, на головах у которых красовались тюрбаны в форме дыни из черного атласа; смуглые, желтовато-землистые лица, длинные, прямые носы, угольно-черные бороды походили на медную голову ассирийского царя, которую я видел в музее Багдада. И хотя тот царь жил за два столетия до Рождества Христова, и борода его завивалась тысячей мелких, надушенных и умащенных локонов, лицо его перешло по наследству халдейским священникам современного Багдада практически без малейших изменений.
9Мне повезло, и я встретил довольно много представителей халдейской церкви, которые любезно приглашали меня в свои дома. Они показывали плоские кровли, на которых спали летом, и прохладные подвалы — сердабы, в некоторых я увидел ниши-норы, в которых они жили, словно ящерицы, во время августовской жары.
Всем этим людям я сообщал о своем желании взглянуть на шествие шиитов, и наконец один человек ответил, что у него есть друг, из чьего дома можно наблюдать за процессией, которая вечером пройдет из одной мечети в другую. Он пообещал зайти в восемь часов вечера и отвести меня туда.
Когда мы отправились к нужному дому, уже стемнело, но улицы были заполнены людьми, так как Багдад успел усвоить западную привычку бесцельных ночных прогулок, вероятно, благодаря введению электрического освещения и появлению нового социального слоя служащих и чиновников, не занятых физическим трудом. Маленький кинотеатр предлагал драму из европейской жизни; судя по виду тех, кто покупал билеты на самые дешевые места, они вряд ли когда-нибудь покидали ближайшие окрестности Багдада, и я невольно задумался о том, что они могут извлечь для себя из этого зрелища и не нанесет ли это им вред. Возможно, дурное влияние кинематографа у нас дома преувеличено, мне кажется, что главное достоинство фильма — легкость, с которой разумный человек забывает о его содержании. Но на Востоке, при условии, что большая часть населения не умеет читать, фильм воспринимают не как наркотик или волшебную сказку для взрослых, но как художественную интерпретацию жизни в Европе; власть кинематографа, добрая или злая, оказывается значительной и все еще не оцененной в должной мере теми, кто отвечает за прокат европейских фильмов.
Испытываешь стыд за жалкую западную версию «Тысячи и одной ночи». В том, что мы посылаем эти низкопробные картины в Багдад, чувствуется горькая ирония; и все же дешевые приманки нашей цивилизации приводят к тому, что молодежь в Багдаде предпочитает фильмы Гаруну ар-Рашиду.
Свернув с главной улицы, мы прошли по узким переулкам, в которых тонул звук наших шагов. Некоторые проходы напоминали Шемблз в Йорке. Дома клонились друг к другу, верхние этажи нависали над головами, так что лишь узкая, словно прорезанная ножом, щель открывалась в небо; а лабиринт проулков был настолько запутанным, словно их проложило стадо обезумевших овец. С наступлением темноты тайна старого Багдада вновь проникла на спящие улицы древнего города. В первый раз я почувствовал, что мог бы встретить здесь халифа, отправившегося на ночное приключение, или, взглянув вверх, разглядеть фигуру карлика, свесившего голову с крыши, — фигуру столь типичную для восточных историй.
На этих улицах мы не видели состоятельных эффенди, которые бродили по главной улице: здесь, как тени, проходили вдоль стен молчаливые люди в шлепанцах без каблуков, они косо посматривали на встречных из-под головных уборов и мгновенно исчезали за углом. Иногда долгий, жалобный стон турецкой мелодии, которую играл отдаленный граммофон, доносился до нас из-за глухой стены, и так можно было судить о присутствии жизни где-то внутри, о людях, сидящих вместе, будто в засаде.
Мой проводник остановился перед заурядной стеной без окон, постучался в ворота. Мы услышали звук шагов, кто-то спустился по лестнице, голос из-за стены спросил, кто мы. Затем дверь открылась, и перед нами предстал не евнух, который соответствовал бы образу улицы, и не купец в тюрбане и шелковом кафтане, а молодой человек в черной куртке, полосатых брюках и черных лакированных туфлях.
Демонстрируя прекрасное знание английского языка, он провел нас по каменной лестнице в комнату, выходящую на галерею, с которой открывался вид на внутренний двор. Два дивана, обтянутых персидскими тканями и снабженных белыми противомоскитными сетками, были развернуты навстречу друг другу, а над ними висели электрические лампочки без абажуров. Несколько китайских картинок на стенах, безделушки на бамбуковых столиках. Наиболее примечательным объектом было чучело кобры, которая душит мангуста; оно стояло на боковом столике, очень реалистичное и ужасное, представляя связь с Индией, которую я стал постепенно замечать в Багдаде повсюду.
Улыбающаяся смуглая девушка лет восемнадцати в маково-красном платье поднялась с дивана, где сидела в молчаливом и чуть напряженном ожидании, и застенчиво пожала нам руки. Она была хозяйкой. Несмотря на то что лишь недавно закончила школу, она была слишком робкой, чтобы показать знание английского, но с готовностью отвечала «да» или «нет», поддерживая таким образом беседу, а мы проявляли подчеркнутую вежливость, пока наконец она не покраснела до цвета своего платья и не опустила глаза.
Слуга принес поднос с чаем, английскими бисквитами, апельсинами и сладкими лаймами.
Мы сидели и разговаривали о шиитах, которых мои собеседники-христиане скептически оценивали как опасных фанатиков, они рассказывали мне о страшном физическом самоуничижении, которому подвергают себя члены этого религиозного течения каждый год во время месяца мукаррам. Те, кто избивает себя — их шествие нам предстояло увидеть, — были самыми смирными из бичующихся. Каждый из десяти вечеров они проходят от одной мечети к другой, нанося себе жестокие удары. Но есть и другие, которые хлещут себя по спинам цепями. Самая дикая форма самоистязания — порезы головы, которые наносят утром десятого дня мукаррам.
