Роальд Потапов - Неведомый Памир
Стоя на одном месте, я очень быстро закоченел и решил потихоньку двигаться по направлению к черным осколкам скал, торчавшим из-под снега метрах в двухстах от меня. Песня доносилась, кажется, оттуда. Вновь в разрыве облаков заблестело солнце, вмиг превратив все вокруг в сверкающее ослепительное зеркало и заставив меня поспешно надеть темные очки. И опять, как и в прошлый раз, в короткий миг затишья послышались совсем рядом удивительные флейтовые переливы. На этот раз я был начеку и почти сразу обнаружил певца. Признаться, сначала я не поверил своим глазам: это был самец краснобрюхой горихвостки! В бинокль было отчетливо видно, как он, перепорхнув метров на пять поближе, вновь пропел свою песню. На этот раз была слышна и тихая концовка ее — сухой щебет и совсем особый звук, почти в точности воспроизводящий шорох осыпающихся камней. Такой звук был мне уже знаком: он нередко звучал в песнях горихвосток-чернушек, также обычных обитателей памирских гор, но встречающихся значительно ниже.
В тот день мне больше не пришлось услышать пение краснобрюхой горихвостки. И прошло немало времени, прежде чем я смог услышать его еще раз. Достаточно сказать, что за шесть летних сезонов работы на Памире я слышал пение краснобрюхой горихвостки всего четырежды. Но жаловаться грех: многие из бродивших по горам зоологов вообще не слышали его ни разу.
С песнями птиц (я имею в виду мелких воробьиных птиц, каждую весну наполняющих наши леса, поля и сады ликующим гомоном) на Памире вообще дело обстоит плохо. Чрезвычайно бедная звуковая среда, а главное, непрерывный холодный и сильный ветер не способствуют песенному настроению, да и непрерывная охота за скудным кормом оставляет для подобного рода занятий мало времени. Песни птиц здесь можно слышать лишь в редкие часы или даже минуты безветрия, обычно ранним утром. Та же горихвостка-чернушка, чье громкое пение поневоле привлекает внимание в Алае, у подножия Памира, на самом нагорье поет тихо, как бы вполголоса, и довольно редко. Почти совсем не поет здесь и водяной воробей — оляпка, плохо и только на земле поют рогатые жаворонки и т. п.
Но вернемся к нашему гнезду. Понаблюдав за ним некоторое время и подсчитав примерно, сколько раз родители прилетали к гнезду с кормом, я решил не спускаться снова на дно щели, а лезть по склону дальше, на гребень, который, по моим расчетам, был отсюда совсем недалеко. Крутой сыпучий склон, то там, то здесь перегороженный скальными жандармами, был очень неудобен для подъема. Птицы исчезли совершенно; не стало заметно даже пищух-сеноставок, маленьких шустрых зверьков, живущих в скалах и осыпях гор. Голые камни, скалы, щебенка. Изредка доносился, уже откуда-то снизу, ленивый свист уларов, греющихся на солнцепеке после утренней кормежки.
На высоте около 4900 метров мимо меня пронеслась небольшая стайка скалистых голубей. Куда, зачем — совершенно непонятно: гнездятся эти птицы значительно ниже, а растительность на такой высоте настолько скудна, что не представляет для прожорливых голубей никакого интереса. Проводив стайку биноклем, я — в который раз! — разочарованно вздохнул. За все время работы на Памире я не оставлял без внимания ни одного промелькнувшего голубиного силуэта, втайне надеясь встретить здесь снежного голубя. Этого голубя, окраской напоминающего чайку, недаром называют великолепным. Он населяет окраинные хребты Центральной Азии и очень редко встречается в Бадахшане и на Тянь-Шане. В одном из районов южного Памира пограничники как-то рассказали мне, что видели стайку из четырех белых голубей. Ну что ж, ребятам повезло больше, чем мне. Одно несомненно: если снежный, или, как его еще называют, белогрудый, голубь и встречается на Памире, то крайне редко и нерегулярно.
Выше 5 тысяч метров свист ветра нарушали только редкие позывки пролетавших мимо горных вьюрков, самых высокогорных птиц Памира. Стали попадаться пятна тающего снега, а под самым гребнем залегали целые снежные поляны. Подтаявший на солнце снег образовал причудливые ребристые фигуры. Здесь к шуму ветра прибавился новый звук — тихое журчание талой воды, струящейся глубоко под камнями осыпей. Снаружи ее не видно, и докопаться до нее, чтобы утолить жажду, не всегда удается.
И вот, наконец, гребень. Это очень большое удовольствие — после долгого, изнурительного подъема выйти на гребень солидного хребта. Ощущение такое, будто ты летишь на самолете. Далеко в обе стороны разбегаются под ногами до самого горизонта плети хребтов. К востоку они толпятся серой волнистой массой, кое-где пестрящей белыми пятнами снега. Только на самом горизонте громоздится гигантская снежная группа Музтагаты. Перед этим гигантом окружающие хребты со средней высотой 5,5 тысячи метров кажутся просто холмами. Еще бы! Пики Музтагата и Конгур выше их на два километра!
На западе — совсем другая картина. Хребты здесь толпятся теснее, гребни их остры и прерывисты, а темно-шиферный фон скалистых вершин всюду испещрен затейливым снежным узором. Облака то и дело скрывают острые вершины. Там — Бадахшан, страна крутых гор, пропастей и глубоких долин-ущелий.
А ты идешь над всем этим великолепием, идешь спокойно, без напряжения, так как гребень нередко бывает ровным на больших участках, со сравнительно пологими спусками и подъемами. Громадные просторы, раскинувшиеся под ногами, вызывают ни с чем несравнимое восторженное ощущение свободного полета.
Гребень постепенно поднимался, и снежные поля слились вскоре в непрерывную полосу, оседлавшую гребень и свисавшую на подветренную сторону снеговым флагом. Идти приходилось по наветренной стороне, чуть пониже зубчатого снежного края гребня, чтобы не забрести случайно на карниз флага и не обрушиться на другую сторону.
Следы козерогов
Вскоре мой путь пересекли свежие следы стада козерогов, совсем недавно переваливших через гребень. Метров через триста следы того же стада, вновь перевалившего через гребень, встретились мне снова. Странно! Как раз в этом месте глубокий снег и отвесный скальный жандарм заставили меня траверсировать крутой северный склон, в обход препятствия. Склон был целиком закрыт снегом. Поверхностная корка была очень тверда, и пришлось рубить в ней ступеньки для ног, обутых в кеды, прикладом малокалиберного ружья (слишком большое специальное снаряжение не позволяло таскать с собой ледоруб).
Идти было очень неудобно. Местами наст держал отлично, а местами, на более пологих участках, я проваливался по пояс. Приходилось к тому же смотреть в оба, чтобы не «загудеть» по гладкому насту вниз, как с ледяной горки. Траверс сильно меня измотал, и я вылез на седловину гребня позади жандарма совершенно запыхавшись; вся моя одежда пропиталась талой водой. Как только мои глаза оказались вровень с седловиной, я заметил, как что-то мелькнуло за перегибом склона. Сначала я решил, что это заяц. Но откуда же может быть заяц на высоте 5300 метров? В следующую секунду я ступил на седловину, на чистую землю, и взгляд мой сразу же остановился на снежном пятне посередине седловины. Там четко отпечатались большие круглые следы крупных лап. Края следов, продавленных в мокром снегу, еще обваливались на моих глазах. Барс! Снежный барс!
