Михаил Божаткин - Приключения 1977
Пассажир было пробился сквозь окружавшую его толпу к фаэтону, когда в голове Евтушенко мелькнула злая мысль. Он решил проучить «выскочку-франта». «Задержу-ка я его на полчаса, — злорадно думал унтер, — переворошу вещи в чемодане, а потом скажу: «Пардон, ошибочка вышла, молодой человек!» — Ни одного фаэтона к тому времени уже не останется, и придется ему еще с полчасика простоять».
Настроение у Евтушенко сразу же поднялось. Сделав знак двум полицейским, он двинулся наперерез франтоватому пассажиру. «Прошу вас следовать за мной», — сказал унтер, останавливая его.
«Франт» спокойно опустил на тротуар чемодан и корзину, внимательно оглядел Евтушенко и полицейских, а затем, вытащив из кармана большой желтый платок, стал оглушительно сморкаться, к вящему удовольствию уличных зевак. Это продолжалось минуты две, и вокруг него и жандармов собралось десятка три праздношатающихся горожан, не желавших пропустить увлекательного представления.
— В чем дело? — наконец сказал «франт». — Чем вызван столь лестный для меня интерес к моей особе?
Говорил он почти без акцента, хотя был типичным кавказцем.
— Досмотр, — буркнул Евтушенко.
— Причина? — отрезал пассажир.
— Не рассуждать! — гаркнул унтер. — Следуйте за мной с вещами.
— Почему я должен нести вещи, — вдруг сварливо завопил высоким фальцетом «франт». На этот раз акцент был достаточно заметным. — Мне вещи нужно нести туда, — он указал в сторону стоянки фаэтонов, — вы же меня ведете в другую сторону. А раз так, то вещи мои несите сами, я их туда не понесу, хоть ноги мои целуйте! Правду я говорю, люди? — обратился он к толпе.
— Правильно! Правильно! — бодро отозвалась толпа.
К месту происшествия спешили все новые и новые зеваки.
Проклиная свою затею и наглого пассажира, Евтушенко велел полицейским нести багаж в отделение. Сгорбившись от тяжести, те двинулись вперед. Евтушенко с пассажиром замыкали шествие.
— Что это у вас в чемодане? — строго спрашивал унтер.
— Что в чемодане? — переспрашивал «франт» и скороговоркой причитал: — Может быть, золото, может быть, серебро, может быть, песок, может быть, камни, может быть, рыба, может быть, мясо. Откроем — посмотрим!
— Вам, я вижу, чрезвычайно весело? — повысил голос Евтушенко.
— Какой весело, дорогой. Разве это весело?! Ты посмотрел бы, какой я дома веселый!
— Прошу мне не тыкать! — возмутился унтер, с испугом думая в то же время о последствиях затеянной им операции: «Пожалуется ротмистру — беда тогда». Он уже сожалел, что связался с этим нагловатым типом, но деваться было некуда — до участка оставалось всего лишь несколько шагов.
Полицейские внесли вещи в большую, насквозь прокуренную комнату и замерли у стены.
— Откройте чемодан! — обратился Евтушенко к пассажиру.
— Вай! Как же я открою чемодан, когда у меня нет ключа, — удивленно ответил тот. — Без ключа замок не откроется.
— Где же ключ?
— Где ключ? У хозяина, конечно. Ключ от чемодана у хозяина чемодана.
— Брось валять дурака! — сразу насторожился Евтушенко. Нюх сыщика подсказывал ему, что дело принимает новый оборот.
Но «франт», в свою очередь, перешел в наступление. Он поднял такой крик, что на улице стали останавливаться прохожие.
— Не имеешь право тыкать! — кричал он, размахивая руками перед носом унтера. — Не имеешь право оскорблять. Извинись!
Оглушенный Евтушенко был вынужден принести извинения, и «франт» успокоился.
— Понимаешь, — говорил он, смотря на унтера ясными, преданными глазами, — попутчик мой мне сказал: «Кацо, ты понеси мой чемодан, а я вперед пойду, фаэтон займу, пока очереди нет». А тут вы меня задержали…
— Почему же ваш знакомый не пошел за нами?
Унтер старательно обращался к задержанному на «вы», не замечая, что тот не отвечает ему взаимностью.
— Какой знакомый? Попутчик! Наверное, испугался, — пожав плечами, ответил «франт» и, подмигнув опешившему жандарму, добавил: — Смотри, какой у тебя усы, даже мне страшно!
Чемодан вскрыли. Он был доверху набит листовками и прокламациями на русском, грузинском и армянском языках.
— Вот, оказывается, что ты за птица! — удовлетворенно сказал Евтушенко.
Но пассажир не отвечал. Его взгляд был устремлен да окно. Глаза вылезли из орбит. Дрожа от возбуждения, он указывал рукой на улицу, хрипло твердя: «Там… там… там…»
Полицейские и Евтушенко невольно повернулись к окну. В ту же секунду «франт» быстрым, неуловимым движением выхватил из-под верхней пачки прокламаций небольшой синий конверт, сложил его вдвое и положил в рот.
— Что за фокусы вы откалываете? — обернувшись, орал растерявшийся вконец Евтушенко. — Что вы там увидали?
Пассажир молчал. Вид у него был плачевный. Продолжая дрожать, он знаками просил дать ему воды.
— Красновский, дай ему напиться, — приказал Евтушенко.
Полицейский протянул пассажиру стакан. Захлебываясь и давясь, тот выпил и жестом попросил еще. Только после третьего стакана «франт» облегченно вздохнул и улыбнулся:
— Прошло, — выговорил он. — Вода помогла.
— Что вы там увидели? — повторил свой вопрос унтер.
— Не что, а кого, — ответил пассажир. — Это был тот самый попутчик, который оставил мне чемодан. — Глаза его смотрели на жандарма с такой невинной чистотой, что Евтушенко чуть не сплюнул. «Псих, — подумал он. — Настоящий псих».
Через час подозрительный пассажир был доставлен в жандармское управление. Выяснилась личность задержанного. Им оказался Симон Тер-Петросянц, внук священника из города Гори. Вскоре выяснилось и другое, что Тер-Петросянц и есть знаменитый революционер Камо, член социал-демократической партии, не раз вызывавший своими дерзкими действиями волнения в Тифлисе. Делом Камо заинтересовался министр внутренних дел Плеве, лично доложивший императору о его задержании. Инструкции из Петербурга были жесткие: применить к Тер-Петросянцу — опаснейшему государственному преступнику — самые суровые меры наказания.
А тем временем в батумской тюрьме шли допросы Камо. Местный следователь Егорычев, несмотря на свою представительность, был человеком недалеким. Сейчас он находился на грани помешательства. Камо с непостижимым искусством удавалось переводить допрос в нужное ему русло, и следователь, неожиданно очнувшись, с ужасом замечал, что двадцать минут азартно спорил с заключенным о достоинствах кахетинских и французских вин. Он пытался сосредоточиться, важно надувал щеки, изрекал избитые истины. Камо с готовностью кивал головой, рассказывал небылицы, а затем нес такую дичь, что следователь чуть не плакал от злости. На следующий день все повторялось сначала, с той лишь разницей, что вместо вин спор разгорался о достоинствах форели и осетрины на вертеле. Следователь хватался за голову, проклинал себя и свалившегося на его голову заключенного, но понять, как все это происходит, просто не мог. А из Тифлиса требовали протоколы допросов…
