Сергей Песецкий - Любовник Большой Медведицы
Когда улучаю свободную минутку, говорю Петруку:
— Дело у меня к тебе есть!
— Добре… сейчас!
Когда остались одни в его комнате, отдал я ему на сохранение, с моей последней доли, две тысячи долларов. Теперь у него вместе с тем, что я давал раньше, шесть тысяч долларов. Петрук говорит мне:
— А что, если бы деньги пропали? Если бы у меня украли их?
Смотрю ему в глаза и отвечаю очень серьезно:
— Я б ни разу про них не пожалел. Когда нужно, я очень много заработаю. Если тебе нужны будут деньги — только скажи!
— Я никогда про такое и не думал! — протестует Петрук. — Шучу я! Никто не знает, что у меня эти деньги, и никто их не украдет!
За обедом чувствую себя не в своей тарелке. Стол сверкает белизной. В комнате — цветы. За столом — элегантные паненки, подруги сестры Петрука Зоси, и какие-то расфранченные паничи. Лишний я тут. Не умею я пустых любезностей говорить, не попадаю я в общий тон компании этой. Нутром это чую и впадаю в мрачное настроение.
Вздыхаю с облегчением, когда обед заканчивается и можно выйти из комнаты. Пошел я с Петруком в сад. Ходим по аллеям и разговариваем. Садимся на лавочку, в самом дальнем закутке маленького сада. Закуриваем. Долго молчим. Наконец, спрашиваю:
— Ты счастлив теперь?
Он молчит, озадаченный таким вопросом, потом отвечает:
— Так. Я счастлив!
— Вправду?
— Вправду.
— А не тоскуешь ли ты по хлопцам, по границе? Ты подумай: сейчас ведь золотой сезон! Ночи долгие, глухие, черные!.. Золото плывет через границу. Хлопцы крадутся по полям и лесам. Днюют по амбарам, по глухим логам. Пьют, гуляют. Каждый день — новое! Каждую ночь — приключения!
Долго я говорил. Но потом заметил удивленный взгляд Петрука и замолчал. Понял я, что он меня не слушал. А он и говорит:
— Знаешь, я совсем про это забыл!
— Совсем?
— Так. И не думаю про это. Что в этом интересного?
Тогда встаю и говорю:
— Ну, время мне идти. Ждут меня.
Прощаюсь. Он жмет мне руку, спрашивает:
— Когда придешь?
— Не знаю.
— Приходи завтра. Обязательно!
— Может быть.
Провожает меня на улицу, возвращается. Идя по тротуару, вдоль дома, я слышу сквозь открытое окно его задорный смех. Не такой, как раньше, — сочный, яркий, простодушный, искрящийся жизнью, радостью.
Думаю: «Не наш он, совсем не наш».
Иду по улице. В голове крутятся неясные мысли. Жаль чего-то. И на душе такая тяжесть, будто потерял что-то дорогое навсегда! Иду искать коллег. Потом поеду с ними в ресторан — напьемся и закончим вечер у девок.
Начинает все это мне надоедать. Обрыдли мне и попойки, и обманщики, и город, в котором правду приходится проносить сквозь множество кордонов, как наш товар! Все тут яркое, слепящее глаза, очень сложное с виду — а внутри прячутся обычная грязь и ложь. На границе жизнь полней. Там под грубостью и шелухой грубых слов кроются умные, мудрые мысли и ни капли нет лжи. А тут все всегда притворяются, играют роли в чудовищном фарсе-комедии-трагедии. Всегда театр — и в доме, и на улице. Тут женщины маскируют красивыми платьями и изящным, но часто грязным бельем немощные, больные тела. А там под убогим платьем и бедным льняным бельем — горячие, сильные тела, любовь без обмана — по желанию, не для заработка и не из любопытства.
Тоскую я, не понимая, по чему. Хочу поскорей вернуться на границу. Предлог для того хороший: нужно не упустить золотого сезона и разобраться с «повстанцами». Поговорю завтра про то с хлопцами.
11
Зашел я как-то раз со случайным знакомцем, знатоком «веселой» жизни города, в место, где было несколько очень симпатичных женщин. С удивлением увидел там Юрлинову Соньку. Сперва подумал: ошибка, но после убедился — это она. Была в зеленом шелковом платье с глубоким декольте. Плечи — вовсе голые. Выглядела молодо и привлекательно. И весело. Подошел к ней — не узнала меня.
— У пани есть своя комната? — спрашиваю у Сони.
— Так.
— Тогда пойдем.
Когда оказались мы в маленькой комнатке один на один, увидел, что женщина хмурится и внимательно на меня смотрит.
— Как зовут пани? — спрашиваю.
— Лаура.
Тогда я к ней на «ты»:
— Для других ты будешь Лаура, а для меня — Соня.
— А кто ты?
— Я из Ракова. Ходил вместе с тобой и Юрлиным за границу. Потом меня не брали, стрелял я в мужиков на болоте у Горани.
— Ага! Знаю! Владек!
— Так.
— И узнать не смогла! Так изменился!
— А ты от мужа удрала с Ванькой Большевиком?
— Так.
— А где он?
В Сониных глазах показались слезы.
— Бросил меня, холера! Забрал все, что у меня было, и удрал неизвестно куда!
— Возвращайся к мужу! Он тебя так любил… Примет тебя.
— Чтобы снова под замком сидеть или по лесам лазить? Хватит мне границы, боком вылезла!
— Здесь хочешь остаться?
— Ну, так… А почему бы нет? Хозяйка добрая. Ешь, сколько хочешь. Работать не нужно. Одеваюсь, как хочу. Гости меня любят.
С удивлением слушаю, как она хвастается своим новым положением. Потом спрашивает:
— В местечке будешь?
— Буду.
— Золотой мой, не говори никому, что меня тут видел. Не скажешь?
— Если не хочешь, не скажу. С чего мне?
Когда поздней распрощался, снова попросила меня, заглядывая в глаза, чтобы не говорил никому. Чувствую тревогу в ее голосе.
— Не скажешь, золотко?
— Сказал же, что нет, значит нет! И кончено!
— Ну, не злись!
Попрощался я с Соней. Она попросила, чтоб навещал ее… Иду к Грабарю. Тот пересматривает новую серию покупок, а Щур, сидя в кресле, курит папиросу и высмеивает его. Грабарь обращается ко мне:
— Видишь? — и показывает ладонью на Щура. — Насел на меня, будто Каспер на сучку. Все ему плохо! Все ему не нравится!
— Да на холеру тебе это? — спрашивает Щур. — Куда ты это денешь?
— В Радошковичи отвезу. Маме отдам.
— И несессер тоже? — глумится Щур.
— Все отвезу.
— И что она будет с этим делать?
— В хозяйстве пригодится! Первая категория!
— Несессер, картошку отмерять?
— Тебе моих денег жалко?
— Можешь их выбросить или сжечь! Мне и своих не жалко! — сказал Щур. — Но какого черта тебе это все? Что заработать даешь извозчикам, кельнерам, служкам гостиничным, девкам — это я понимаю. Но зачем ты все это покупаешь — не понимаю я, не понимаю!
— Так нужно и фабрикантам дать заработать! — отвечает Грабарь и прыскает звучным смехом.
— Ржешь, как жеребец на кобылу! — сообщил Щур, встал с кресла и подошел к окну.
Вечерело. В комнате стало темно. Света мы не зажигаем. Молчим. Потом Щур говорит:
