Николай Великанов - Красный сотник
Тулагин ехал падью. Это была та самая падь, по которой полтора часа назад он со взводом Моторина несся в атаку на станцию. Только атаковали они несколько ниже. Тимофей определил это по тому, что догоравшая водокачка осталась от него слева.
Станция утихомирилась. Умолкли пулеметы. Лишь изредка рвали ночь отдельные выстрелы где-то на южных путях.
Тулагина мучила тяжелая дума о ребятах. Сколько полегло их... Конечно, без жертв вряд ли обошлось бы. Но потерь могло быть все же меньше, если бы Тимофей своевременно остановил моторинцев... Только как он мог их остановить?
«Не вините меня, ребята, — оправдывался мысленно Тимофей перед боевыми товарищами, оставшимися лежать на рельсах. — Я тоже мог бы лежать с вами рядом... Клянусь вам до последнего вздоха драться с проклятой контрой, отомстить за вас белогвардейской сволочи...»
* * *До Колонги Тимофей добрался к рассвету без особых приключений. Было еще темновато, но он все же различил у поскотины возле горбатого омета прошлогодней соломы группу верхоконных. «Наши», — шевельнулась в душе радость. Проехал немного, насторожился: слишком смело и весело гомонили верхоконные. Попридержал лошадь, прислушался: не похоже, что это ребята из его сотни.
Тулагин отвернул от поскотины к черневшему невдалеке колку.
Но его уже заметили. Один из верховых приподнялся с винтовкой в седле, взял Тимофея на мушку. Двое других отделились от группы, поскакали наперерез Тулагину.
— Стой! — донесся до него чужой голос.
Теперь сомнения не было — это семеновцы. Тимофей погнал лошадь...
Выстрела Тулагин не услышал, но, что белогвардеец не промахнулся, сразу понял по судорожному рывку Каурого...
Лошадь рухнула на землю правым боком и подмяла под себя Тулагина. Как ни силился Тимофей высвободиться из-под безжизненного, но все еще горячего тела Каурого, сделать ему это никак не удавалось. И револьвер вытащить из-за пояса он не мог. А два белогвардейца уже спрыгивали с коней, налетали с обнаженными шашками.
Прискакали еще трое во главе с подхорунжим. Один — рослый, мордатый детина — с хрустом заломил руку Тимофея за спину, другой — низкорослый, толстый — уцепился за вторую руку и что есть силы тянул на себя. Тулагина пронзила резкая боль. Но он не вскрикнул, только желчно выругался.
— Раздерешь его, — оттолкнул подхорунжий низкорослого семеновца.
Вместе с мордатым они вытащили Тулагина из-под Каурого. Приземистый увидел у Тимофея смит-вессон за поясом, кинулся за револьвером. Хотя руки у Тимофея были заломлены, он все-таки изловчился и поддел прыткого толстяка носком сапога под дых. Тот болезненно схватился за грудь, упал на колени.
Мордатый сбил с ног Тулагина, на Тимофея посыпался град ударов. Белогвардейцы били его чем попало: кулаками, ногами, прикладами. А отдышавшийся от тулагинского сапога толстяк, выхватил шашку, растолкал казаков: «Дайте, рубану! Дайте я его...» Но подхорунжий не дал. Он властно прикрикнул на разъярившихся подчиненных:
— Прекратить!.. — И когда те отступились от Тимофея, добавил спокойным голосом: — Нельзя до смерти. Вдруг он важная птица у красных, вон и наган с надписью... Есаулу нужны такие. Так што живым его надо доставить в Серебровскую...
5
Очнулся Тулагин от холодного водяного хлеста. Шел дождь. Все правильно, он должен был пойти. Ведь в последний раз Тимофей видел небо черным, брюхастым от туч. И вот теперь оно разверзлось обильным ливнем.
Упругие струи ливня будто хлыстами немилосердно секли измученного Тулагина. Особенно доставалось изуродованному лицу. Чтобы спрятать его от отвесной стены дождя, Тимофей решил повернуться с бока на живот. Тяжело, больно, но благо, что ливень быстро расквасил болотный грунт — в размягченной тине все же легче поворачиваться. Мертво стиснув разбухшие губы, Тулагин уткнулся бесчувственным ртом в прохладную жижу.
Теперь ливень безбожно хлестал спину. Сперва вроде ничего, терпеть можно. Однако дальше все больнее и больнее. Как шомполами...
Тимофей испытал их на себе не так уж давно. Кажись, двадцать пятого, не то двадцать шестого января.
* * *Первый читинский казачий полк вторую неделю хозяйничал в Чите. Казаки ежесуточно несли в городе патрульную службу.
Тимофей исправно выполнял все, что ему приказывали и поэтому числился в числе благонадежных, усердных служак. Сотенный нередко отмечал его за старание, а однажды поощрил даже.
— Даю тебе, Тулагин, за примерную службу отпуск на воскресенье. Располагай им, как хочешь, — сказал он.
Тимофей не поверил ушам. Он все намеревался подкатиться к начальству с просьбой отпустить его на денек в Могзон, чтобы повидаться с Любушкой, а тут — на тебе, сотенный сам дает ему отпуск.
— Мне в Могзон бы надобно, — подавляя сконфуженность, заговорил Тулагин.
— Знаю, зазноба там у тебя осталась. В прислуге у Шукшеева... — сотенный лукаво погрозил пальцем. — Ладно, поезжай. Сегодня наши с вагоном туда — и ты с ними. Я замолвлю слово...
В доме Шукшеева Тимофея приняли радушно. Елизар Лукьянович кликнул Любушку:
— Любушка... А кто к нам в гости!?
Увидев на пороге Тимофея, Любушка растерялась. Она никак не предполагала встретить его здесь. Широкие брови ее вспорхнули вверх, в чуть раскосых голубых глазах затрепетали, заметались радостные огоньки.
— Здравствуйте, Тимофей...
— Егорович, — подсказал Тулагин.
— ...Егорович, — закончила смущенно Любушка.
В прихожую вошла дородная, запахнутая в богатый халат женщина.
— Это георгиевский кавалер Тимофей Егорович, — представил хозяин гостя. — А это жена моя, Марфа Иннокентьевна.
Жена слегка кивнула Тимофею и, сославшись на нездоровье, вышла из прихожей.
— Что ж мы стоим? — зашумел Шукшеев. — Стол готовить! Самовар! — кинул он в глубь дома. — Любушка, раздевай гостя, приглашай в залу. Будь хозяйкой.
После казармы Тимофею дом Шукшеева показался раем. На всем точно лежала печать умиротворения, все дышало благодатью. И среди всего этого Любушку он представил постоянно окруженной заботой, душевной теплотой, бесконечно счастливой.
За столом, после пропущенных двух рюмок смирновской водки, Тимофей расчувствовался:
— Хорошо у вас: чистота кругом, спокойно... Завидую вам, Елизар Лукьянович. Любушке завидую...
— У нас всегда так. Правда ведь, Любушка? Да что про нас-то... Как у вас в Чите? Что слышно?.. Сказывают, мутят народ большевики.
— А што в Чите? По всякому... Наше дело — служба. В патрульный наряд пойдешь, увидишь чего-нибудь. А чтоб услыхать — не услышишь. Нам разговаривать-то с народом не положено. Задержали кого — сдали куда следует... Наше дело — служба...
