Анри Кулонж - Шесть серых гусей
— Сволочь! Ты свалишься назад, исчезнешь в своей клоаке и никто не узнает, что с тобой случилось! — крикнул он.
С ухмылкой, в которой смешались сожаление и ненависть, калека вытащил вчетверо сложенный листок. Пол ловко выхватил его и почувствовал, как его охватывает злая радость. Вот какими доводами тут надо пользоваться! Даже архитектору, считающему себя человеком искусства. Даже пацифисту, который всегда гордился своими убеждениями. Всему свое время. Через минуту он почувствовал, что его щиколотка попала в капкан, который ломает и корежит ему ногу. Он нагнулся: в него изо всех сил вцепился человек-пень.
— Отпусти меня, ты, животное! — заорал Пол.
Он знал, что на этот раз выстрелит, был в этом уверен, и палец уже потянулся к спусковому крючку. Тот, другой, понял по его лицу, что должно произойти, и разжал руки. Пол высвободился и изо всех сил ударил калеку ногой в лицо. Послышалось рычание, сопровождавшееся потоком ругательств, и голова исчезла, словно ее поглотили зловонные недра подвала. Не медля, Пол двинулся прямо по вико делле Дзите.
Он уже видел перед собой высокие стены собора, когда услышал, что вслед за ним кто-то бежит. Он обернулся: это был подросток из двора.
— Я видел, что вы с ним сделали, он упал на спину. Если он умер, то это случилось по вашей вине! — крикнул он с угрозой.
— Не подходи, или вас станет двое, — сказал Пол, беря его на мушку.
Он держал свой «уэбли» так, как его научили на курсах переподготовки: левое предплечье параллельно земле, на него опирается правая рука с пистолетом. Он никогда не чувствовал ничего подобного: такого дикого и непреодолимого желания пойти до конца. «Неужели я так и закончу войну, ни в кого не выстрелив? А этот шалопай, насмехающийся надо мной, — очень подходящая мишень: внешность беспризорника и противный голос», — подумал Пол. Словно читая его мысли, мальчишка вдруг заговорил иначе:
— Дайте мне сто лир — и я ничего не видел.
— Не подходи. — В голосе Пола зазвучал металл. Осознав опасность, которую он, судя по всему, раньше недооценивал, подросток замер на месте.
— Бросьте мне пачку сигарет, и я никому ничего не скажу.
— Ага, расценки снижаются! Послушай, ты еще можешь выпутаться из этой истории. Вали отсюда, да пошевеливайся.
Мальчишка нервно дернулся и засмеялся истерическим смехом, похожим на рыдание. Вокруг никого не было, как будто жители, прятавшиеся, подобно невидимому античному хору, за окнами своих домов, отвернулись, чтобы не видеть того, что могло здесь произойти. В этой атмосфере почти нереального одиночества Пол почувствовал, как в нем поднимается холодная и безжалостная ненависть к истощенной фигурке, которая, казалось, издевалась над ним и бросала ему вызов, как и ужасная беззубая физиономия из подвала.
— Вы же не будете…
Услышь он этот умоляющий голос секундой раньше, он, возможно, и не стал бы стрелять. Но выстрел раздался почти помимо его воли, пуля свистнула и попала в стену метрах в ста, как ему показалось, от цели. Он услышал долгий вопль, похожий на рев раненого зверя, отразившийся от покрытых выбоинами стен улочки. Потом он увидел, как юноша убегает, прихрамывая, и исчезает за углом виа деи Трибунале. Хромал ли он до этого? Пол не мог вспомнить. Неужели он в него попал? Он сильно в этом сомневался, но тем не менее быстро подошел к тому месту, где стоял мальчишка. На стене был ясно виден след от пули, но никаких следов крови на мостовой. Он задумчиво повернулся и двинулся к собору, когда услышал яростное рычание, заставившее его ускорить шаг. Прямо перед ним две голодные кошки дрались из-за куска окровавленной плоти, слегка напоминавшей по форме человеческое ухо. Пол замер, потрясенный. Неужели он отстрелил парнишке ухо?.. При мысли об этом ему пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть. Нет, невозможно, он был уверен, что промахнулся. Пол двинулся вперед, борясь с тошнотой и продолжая смотреть на ужасных кошек, вцепившихся друг в друга так, словно они спаривались. «Ну и вояка, — подумал он. — Любитель античной красоты, почитатель Винкельманна97, способный изувечить фрондирующего подростка! Нет, я не мог этого сделать, пуля прошла над его головой. А то, что я видел, — всего лишь кусок тухлятины из ближайшей помойки». Стараясь успокоиться, он вышел на маленькую площадь. Перед ним плясали буквы полустершейся надписи: «В Неаполе будет самая большая почта в мире». Надпись, судя по всему, была сделана в тридцатые годы и граничила со святотатством, ибо красовалась на высокой стене поперечного нефа кафедрального собора. Большая почта Муссолини, прославляемая на стене почтенного святилища Святого Януария98? «Побереги свое возмущения для подобных случаев — это твоя забота и твоя делянка, — подумал он. — Почему я лезу куда не надо? И почему эта дубина Хокинс, которому я даже не подчиняюсь, потребовал, чтобы я изображал из себя поборника справедливости? Зачем я привязался к тщедушному оголодавшему мальчонке, который может на всю жизнь сохранить шрамы от этой неравной дуэли?» Он спрашивал себя, что заставило его утратить здравый смысл. Может быть, человек-пень в подвальном окне? Возвышавшаяся прямо перед ним базилика, зажатая между домов, неожиданно показалась ему мертвой и враждебной. Он вошел в низкую дверь и упал на первый попавшийся ему в полумраке стул. В дальнем притворе несколько монахинь сначала бормотали какие-то молитвы, потом запели — прекрасно, точно ангелы. Звуки песнопений, разносившихся по огромному нефу, вызвали в его памяти безмятежное и прекрасное лицо Сабины, которое словно парило в лучах неяркого света, проникавших в храм сквозь высокие окна клироса. Он погрузился в созерцание, словно в прохладную и прозрачную воду, и постепенно успокоился.
Эта базилика с высокими, словно недостижимый райский сад, потолками, украшенными барочными кессонами, была ему знакома: за несколько дней до отъезда в Беневенто он приходил сюда с каким-то чрезвычайно нарядным и элегантным высокопреосвященством, которому кардинал-архиепископ поручил провести инвентаризацию ризницы. Прелат проникся к нему доверием и без колебаний показал тайник, где хранился драгоценный серебряный скульптурный алтарь работы Солимены, который немцы напрасно искали, перед тем как оставить город. Лицо Сабины растаяло в лучах солнца, но монахини продолжали петь, и он долго сидел, погрузившись в размышления. Мысли его свободно следовали за мелодичным и завораживающим многоголосием. Только после того, как они ушли, он вспомнил о документе, вырванном из когтей калеки. «Черт возьми, — испугался он, шаря по карманам, — не хватало еще, чтобы я его потерял».
